Но жить в холе и неге, имея абстрактные представления о нищете, — это одно, а столкнуться с человеческим воплощением нищеты — это совсем другое. Лили всегда представляла себе этих обделенных судьбой людей как безликую массу. Но оказалось, что эта масса состоит из отдельных жизней — бесчисленных центров ощущений, каждый из которых жаждет радости и отчаянно бежит от боли, эти пучки чувств заключены в формы, не так уж отличающиеся от ее собственной, глаза так же хотят сиять от счастья, а юные губы созданы для любви. Это открытие стало для Лили тем потрясением, тем всплеском сострадания, которое сместило ее представления о жизненных ценностях. Природа Лили не способна была полностью переродиться, она могла чувствовать нужды других только сквозь собственные, и любая боль проходила быстро, если только прекращалось воздействие на определенный нерв. Но на какое-то время она забыла о себе, погружаясь во взаимодействие с миром, столь непохожим на ее собственный. Свой первый взнос она пополнила личным участием в судьбе одной или двух самых симпатичных подопечных мисс Фариш, и неподдельный интерес и восхищение, вызванные у этих измученных тружениц ее присутствием в клубе, стали еще одной формой утоления ее ненасытного желания нравиться.
Герти Фариш не настолько хорошо разбиралась в человеческих характерах, чтобы распутать беспорядочное сплетение нитей, из которых была соткана филантропия Лили. Герти решила, что ее красавица-подруга движима теми же побуждениями, что и она сама, — обостренным нравственным чувством, которое заставляет настолько близко к сердцу принимать чужое страдание, что все остальные аспекты жизни меркнут и отдаляются. Герти жила, руководствуясь этой простой формулой, и без колебаний классифицировала состояние подруги как «душевную перемену», к которой ее приучило общение с бедными, и радовалась тому, что стала скромным посредником этого обновления. Теперь у нее был ответ злопыхателям Лили: она знает «подлинную Лили». А потом оказалось, что и Селден разделяет это знание, и от спокойного восприятия жизни ее метнуло к захватывающему пониманию ее безграничных возможностей, а ближе к вечеру это чувство усилилось, потому что Селден прислал ей телеграмму с просьбой пообедать с ним.
В то время как его просьба стала причиной счастливой и растерянной суматохи в маленьком хозяйстве Герти, Селден тоже неотвязно думал о Лили Барт. Дело, ради которого он прибыл в Олбани, не было настолько сложным, чтобы полностью занять его внимание, к тому же он обладал профессиональным умением не загружать без необходимости весь мозг, часть его оставалась свободной. Теперь эта часть, похоже, грозила стать размером с целое, и чуть ли не до краев ее заполнили впечатления минувшего вечера. Селден осознавал, что это за симптомы: он понимал, что расплачивается, а рано или поздно этот час настал бы, за добровольный отказ от некоторых вещей в прошлом. Он не хотел себя связывать, он не был вовсе неподвластен чувствам, просто, как и Лили, Селден был жертвой своей среды. Была крупица правды в его сказанных Герти Фариш словах о том, что он ни за что не женится на «милой» девушке: это прилагательное в словаре кузины означало некий набор утилитарных качеств, не допускавших такую роскошь, как очарование. А Селдену суждено было родиться у очаровательной матери: ее грациозный портрет в кашемировой шали, весь лучащийся радостью, до сих пор источал приглушенный аромат. Отец Селдена был из тех, кто преклоняется перед красивой женщиной: он цитировал высказывания жены, исполнял ее желания, только бы она вечно оставалась очаровательной. Деньги супругов не заботили, но презрение к ним выражалось в том, что они всегда тратили чуть больше, чем позволяло благоразумие. И если дом у них был довольно ветхим, то хозяйство велось с исключительным изяществом, на полках стояли самые лучшие книги, а на столе — изысканная посуда. Селден-старший знал толк в хорошей живописи, а его жена прекрасно разбиралась в старинных кружевах, и оба настолько сознательно ограничивали себя в покупках, что просто диву давались порой, откуда берется этакая гора счетов.