Тот случай послужил мне хорошим уроком. Я перестал развешивать уши и складывать все яйца в одну корзину. О нескольких месяцах, которые прожил, перебиваясь с хлеба на воду и ходя с подтянутым к позвоночнику животом, мне до сих пор не хочется вспоминать. Племяннику Рамо, которого так осуждал Дидро за его прихлебательство, было хотя бы куда пойти постоловаться, а мне - впору садиться в подземном переходе с протянутой рукой. Но отказать себе в удовольствии одалживать деньги я не смог. Зачем доверять их какому-то незнакомому дяде в банке, когда можно отдать друзьям?
Собственно, то обстоятельство, что на моих собственных костях, когда возникла нужда, не оказалось ни грамма жирка, и загнало меня в капкан, из которого я не смог выбраться самостоятельно. Не Ловец бы, может быть, я вообще гнил бы уже где-нибудь в земле.
Впрочем, если вести отсчет, что когда из чего проистекло, то нужно, наверно, обратиться к той поре, когда после дембеля я решил никуда не уезжать из Москвы и остаться в ней.
Я был призван отдать священный долг родине в одной стране, а демобилизовался в другой. Того, что такое случится, не могли предсказать даже наши замполиты, у которых, о чем ни спроси, на все всегда был ответ. Тем более не мог предположить такого никто из нас, служивших срочную.
Я служил не в самой Москве, а в Балашихе - километров двенадцать от Москвы, ну, может, пятнадцать. И даже, если быть совсем точным, не в Балашихе, а рядом, в лесу - в батальоне охраны штаба войск ПВО. Ночь спишь вечером в наряд и сутки в карауле. Пришел из караула, ночь спишь - вечером снова в караул. До Москвы нужно было добираться автобусом, а потом еще электричкой. Электричка приходила на Курский вокзал, и с той поры Курский вокзал долго был для меня пуп Москвы, ось, вокруг которой она вращает ревущий автомобильными моторами гигантский жернов своего мегаполиса.
Из леса, где однообразным хороводом нарядов проходили дни моей службы, до гранитов, асфальтов и фонтанов Первопрестольной был полный час разнообразной езды, но оттуда, откуда меня призвали отдать отечеству свой гражданский долг, место моего лесного проживания смотрелось самой Москвой, и родители в письмах то и дело величали меня москвичом. Им было лестно, что тайной волей высоких судьбоносных решений их сына определили пусть и не в Кремлевский полк оловянно стоять на часах перед Мавзолеем, но тоже все-таки не в последнее место - охранять полковников и генералов в секретных бункерах. Особенно было лестно отцу. Он в своей молодости, пришедшейся на начало 60-х, пытался штурмовать столичные крепостные стены, но, как я понимаю, его крепко полили с них раскаленным варом, и очаг ожога остался в нем глухой болью на всю жизнь. Даже вот такое сомнительное достижение, как моя срочная служба по охране подмосковных бункеров, виделось ему от этой боли некоей жизненной победой. Он первый и зажег во мне эту мысль - остаться в Москве. "Конечно, ты еще не нашел себя, тебе еще предстоит себя обретать, - написал он мне. - Но это как раз и хорошо. Ведь ты человек, который не может без цели, а Москва именно для таких. Главное, чтобы ты поскорее понял, чего хочешь от жизни".