— Завтра должна быть почта, посылка мне, « сказал Кольчугин.
— Сахар на лук будешь менять?
— Смотри, брал у меня конфету, теперь сахаром отдашь.
— Сказано — отдам, не беспокойся,
— Тебе уж скоро срок, Кольчугин.
— Ты мне варежки оставь тогда.
— Рано разговаривать стал, он их еще сносит, пока срок ему.
— У грузина кошму украли, он даже плакал.
— Вроде стонет Мишурис.
— Петь ему велишь?
— Отчего? Есть для него песня? Ты, Любочкин, помнишь, тот пел, в централе?
— Старичок, что ли?.. — спросил Любочкин и хрипло, шепотом, пропел:
Он сперва ничего не ответил,
Не свернул к нему даже лица,
А-а-а затем мимоходом заметил:
«В кандалах хоронить подлеца».
— Подходяща. Наша отходная.
Поговорили немного и легли спать. Какая тяжесть лежала на душе у Степана! Ровная, не покидавшая ни на минуту тяжесть, — так было в первые дни после разрыва с Верой.
В весенний солнечный день, глядя на облако в небе, и во время обеда, и во сне, и просыпаясь, он испытывал все одну и ту же душевную боль — она не менялась.
Заснул он, не успев даже лечь удобней, получше укрыться халатом. Несмотря на силу сна, словно крутой столярный клей пропитавшего его мозг, Степан сразу сообразил, кто разбудил его.
— Ты это, Павел, брось! — сердито сказал он.
Он лежал на полу в доме Романенковых на мягком матраце, и Павел горячими бесцеремонными руками теребил его. Это было воскресное утро, он работал ночью, все ушли на базар, и спать можно беспечно и много. Но он не сердился на мешавшего спать Павла, так как любил в воскресные летние утра походить вокруг дома, окликнуть знакомого, идущего с базара, сходить перед завтраком в пивную, выпить кружку и закусить печеным яйцом или плотной волокнистой воблой. Мишурис, задыхаясь в предсмертной тоске, рядом в темноте бормотал:
— Душно... душно... душно...
Когда Степан проснулся и до сознания его дошел голос Мишуриса, он, спасаясь от тоски, повернулся на бок; спеша вновь уснуть, натянул на голову халат. Ему хотелось забыть чувство вольного человека, невыносимое своей кажущейся действительностью в холодную каторжную ночь. Не вернуть беспечное воскресное утро хотелось ему, а поглубже утопить его. Страшно на тюремной койке человеку, несколько мгновений назад видевшему близких, испытавшему легкость и счастье свободы. Арестанты боятся таких снов.
Но Кольчугин не заснул.
Он не мог понять, почему негромкий голос Мишуриса, ни к кому не обращающегося, будоражит его, мешает спать. Это было странно. Ведь после дня работы и двенадцативерстовой прогулки сон походил на смерть. В темноте как-то Степан наступил на лицо спящего товарища, и тот даже не пошевелился; спящих оттаскивали за ноги, раздевали, откатывали с прохода, обыскивали — они ничего не замечали.