Степан понял, почему не мог уснуть, — ему было жалко Мишуриса.
— Мишурис! Товарищ Мишурис! — позвал он.
Степан сел и несколько мгновений прислушивался к дыханию Мишуриса, резко выделявшемуся между спокойным сопением спящих. Потом он пробрался к нарам больного. Нагнувшись, Степан стоял над ним. Пальцы Мишуриса схватили его кисть. В прикосновении этих слабых горячих пальцев была просьба — они не хотели отпускать Степана.
— Посылку получу, я тебе сахару кусков восемь дам, будешь чай пить. А, ладно?
Мишурис держал его руку.
— Завтра на работу, а я держу, — сказал он.
— Ничего, — ответил Степан, — я спать не хочу. Посылку получу, я тебе сахару десять кусков дам, мне из Киева присылают, — сказал он и вспомнил, что минуту назад сказал про сахар.
Он начал рассказывать все, что приходило в голову, смешивая прошедшее с настоящим, выдумывая всякие небылицы, лишь бы не молчать.
— Завтра доктор тут будет проездом, банки тебе поставит. Лучший доктор, мертвых воскрешает. Он раньше в Юзовке жил, по всем заводам и шахтам он славился, может быть, и ты слыхал. Доктор Кравченко. Первая линия, номер двадцать шесть. Я еще с его сыном в тюрьме сидел. Он, если я попрошу, все для тебя сделает. Напишет записку начальнику конвойной команды, дадут подводу, провожатого, и поедешь в тюремную больницу. Там, знаешь, в тюремной больнице, хорошо, чисто, сухо, каждому кровать, матрац волосяной, простыня, одеяло — ну, все, словом, как полагается. А я завтра травы мягкой нарву, знаешь, возле болота растет, где мы вначале работали, постелю тебе в подводу. Мягко, удобно, и поедешь прямым макаром по мощеной дороге, что сами замостили, как помещик прокатишься.
— Ты ту траву мне завтра в могилу постели, — сказал Мишурис.
Степан молчал.
— Ты меня не утешай, — продолжал Мишурис, — я не трус. Я, думаешь, боюсь умирать? Я — революционер. А что мне бояться? Вот эта жизнь... не нужно мне,— Он начал бормотать: — За что бить, главное, разве я виноват? А, скажи мне, пожалуйста. Ну, еще немножечко посиди, я тебя прошу. Вот я тебе говорю сейчас: правые, левые, воры, буржуазия, а основа — в сердце. Мне все равно, что ты уголовный и пошел сюда за мокрые дела... когда тебе работать, а ты не спишь. Ты для меня лучше Бакунина... Вот я тебе говорю — ты вор... вот ты вор... для меня стал больше Кропоткина за свое сердце. — Он помолчал. — Любочкин, я целый день вспоминал добрых людей, с которыми виделся в жизни. Мать покойную и тетю, у которой кушал курицу, как у родной матери, и вспомнил — в тюрьме надзиратель меня сильно жалел и записки носил. Слышишь, а ты под мой конец пришел, Любочкин. И почему я все время вспоминаю только добрых людей?