Пока Антонина гладит Глебовы чёрные форменные брюки, наводя стрелку, а Луша самоотверженно борется со сковородкой, сам Глеб пьёт чай. Он сидит на диванчике, прихлёбывает из чашки и бездумно глядит в телевизор, вещающий по-итальянски, потому что, как водится, настроен на итальянский канал.
На шее у него шарф — Тоня велела. Шарф колючий. Приходится терпеть. У Глеба болит горло.
— Оставь меня завтра на день у себя! — жалобно сипит он. — А, Тонь?
Он просительно смотрит на неё, умильно хлопает ресницами. Коронный, надо сказать, номер. Всегда срабатывал. Но только не сегодня.
— Нет, — качает головой Тоня, закончив гладить, и усаживаясь ближе к лампе, чтобы зашить его дырявый носок. — Мне с самого утра на работу. А у тебя, смотри-ка, даже голос пропал. Езжай, друг мой, в училище, там тебя хотя бы полечат.
— А с ребятами нельзя остаться?
— Вот только не завтра. В другой раз. Они в Гатчину собрались, тётю свою навестить. Так что тут никого не будет весь день. Одному, сам понимаешь, скучно. К тому же, — иронически усмехается она, — я не слишком рассчитываю, что без меня ты вовремя отклеишься от телевизора и вспомнишь о том, что нужно прополоскать горло.
Глеб криво ухмыляется. В этом Тоня права безусловно.
— Рассчитывать на добровольное полоскание Глебом его собственного горла с Тониной с стороны было бы недальновидно и даже опрометчиво, — подтверждает заглянувший на кухню Руся.
Тоже мне умник. Глеб вздыхает. Взболтав остатки чая в чашке, бубнит обиженно:
— Чего это у тебя такой чай жидкий! Сквозь него Кронштадт видно!
— Ну, наслушался экскурсий! — притворно возмущается Тоня. — Вообще, нечего на ночь чай крепкий дуть! — Однако доливает в его чашку заварки.
Вид у неё при этом — довольный. А у Глеба — всё равно — не очень…
* * *
Ночью Глеб ворочается, не может уснуть.
Он вспоминает Лушкин восхищённый взгляд. Раевского, крепко, уважительно стискивающего ему руку.
Он говорит себе — я сделал это! Я справился. Вернул икону куда следовало.
Оставил в храме у столба — аккуратно, бережно к стеночке прислонил. И, не оглядываясь, сразу назад. Торопился. Как будто боялся, что в лёгких воздух кончится — тот, который здесь, перед нырком вдохнул — и тогда — всё… Успел! Выдохнул уже здесь, в настоящем. Шапку вот только потерял.
Всё нормально. Я — не трус. Просто — обратно в будущее спешил. Меня же здесь ждут.
У меня — своё время.
А у Прошки, у Дёмы и Аксиньи, у Варсонофия и Патрикия — своё.
* * *
Он не должен ничего менять в прошлом. Он вспоминает Лушино серьёзное лицо в полусвете уличных фонарей, и снова слышит сказанные ему тогда слова: «Мы за прошлое не в ответе. Мы отвечаем за будущее».