Только тут Пуришкевич поднял пистолет и выстрелил.
В черной ночи заметалось бесконечное эхо, но пуля прошла мимо.
— Стреляйте же! — крикнул я.
Если Распутину удастся бежать, мы все погибли.
Пуришкевич выстрелил еще. Невероятно, но он снова промазал.
— Дурак! — вырвалось у великого князя, когда Пуришкевич закусил зубами свою левую руку, заставляя себя сосредоточиться.
Его третья пуля ударила Распутина между лопаток, и тот остановился, хотя и не упал.
— Говорю вам, это дьявол! — закричал доктор.
— Одни дураки кругом, — сказал великий князь, и я склонен был с ним согласиться.
Пуришкевич же выстрелил в очередной раз и попал Распутину в голову, отчего тот упал на колени. Пуришкевич подбежал к нему и с силой ударил ногой прямо в висок. После этого монах наконец-то распластался на снегу.
В это время откуда-то появился Юсупов с резиновой дубинкой в руках и в истерике принялся колотить ею Распутина.
Великий князь схватил Юсупова за плечи и увел прочь.
И только тогда я вытащил нож и всадил его глубоко в сердце Распутину. Мне хотелось что-то сказать, произнести какие-то слова…
Однако все уже было сказано.
Чуть позже слуга принес веревку, и, оттащив тело к замерзшей Неве, мы оставили его там.
— Может, его бы в прорубь столкнуть? — предложил я.
— Мир должен увидеть его тело, — сказал великий князь. — Мертвый, он мертвый и есть.
Я смотрел на безумного монаха, замершего на льду, и удивлению моему не было предела. По самым скромным меркам к тому времени, когда мой нож нанес решающий удар, его уже пятикратно должна была постигнуть смерть.
— Мертвый, он и есть мертвый, — согласился я с великим князем и не стал больше настаивать.
Вернувшись домой, я никак не мог избавиться от неприятного ощущения. Вот одна моя рука касается его спины, а другая всаживает нож глубоко в тело…
— Все кончено, — сказал я своему отражению в зеркале.
Я не знал, что на самом деле все лишь только начиналось.
Безумный монах лежал на льду. Спина, пропоротая ножом, отчаянно болела, он не мог пошевелиться.
— Будь ты проклят, — пробормотал он, по крайней мере — попытался.
Его губы, прихваченные ледком, не размыкались. Но это не имело особого значения, ведь он не знал, кого именно ему следовало проклясть, он не видел, кто всадил нож ему в спину. Поэтому монах обратил проклятие на былого собутыльника, оказавшегося предателем.
«Феликс, так потеряй же ты все, что тебе дорого!»
Плечо и затылок тоже болели, но не так сильно. И еще почему-то жгло в желудке и в горле. Он задумался и решил, что пирожные — сколько бишь он их съел? — оказались дрянными.