Мы, в который раз разинув рты, смотрели на спокойно повествующую старушенцию. Подумать только! Великая депрессия случилась в 30 е годы прошлого столетия. Мне казалось, никто из свидетелей того времени и в живых-то не остался. Кто бы мог подумать, что седое прошлое так близко от нас?
Старуха проковыляла к креслу и спокойно уселась в него. Жестом пригласила нас присесть напротив, мы проделали это с молниеносной быстротой.
– Ведьма погубила меня, – сообщила она нам и со злобой кивнула на портретную Марину. – Единственно, как можно было отомстить за искалеченную жизнь, это заставить ее страдать хотя бы на полотне.
– Погубила? – пробормотал Мур. – Женщина, которая умерла четыре века назад? Каким же образом, мадам?
– Каким, каким… Вот таким, – пробормотала современная Гагула.
* * *
Как оказалось, старуху звали не Гагулой, а Эрвиной.
У нее было голодное, но вполне счастливое детство. Матери своей она не знала, а вот родного отца помнила прекрасно, да и приемный частенько рассказывал о нем.
Билл, выполняя волю умершего, пробовал неоднократно найти ее родственников, но в Европе начиналась война, и ответов ни на один из запросов он так и не получил. Вообще Билл был превосходным человеком – добрым, отзывчивым, щедрым. Эрвина никогда не чувствовала себя обделенной родительской любовью.
С раннего возраста девочка обожала рисовать. Билл не очень одобрял подобное пристрастие.
– Учись на врача, – долбил он ей. – Люди болеют всегда, во все времена и при любой власти. Без куска хлеба не останешься!
Но Эрвина отмахивалась от увещеваний. В семнадцать лет она тайком сбежала из городка и направилась в Нью-Йорк. Там она благополучно поступила в художественную школу и даже получила гранд.
В школе Эрвина сильно увлеклась русской иконописью и историей, рисовала всеми забытые или вовсе не известные американцам исторические сюжеты и, хотя на вкус придирчивых нью-йоркских критиков картины ее отличались странностью и не всем понятной оригинальностью, они быстро находили покупателей. Можно было смело сказать, что Эрвина нашла свою нишу в перенаселенном художниками городе и даже вошла в моду.
Она была молода, хороша собой, успешна. Появились деньги, а с ними – поклонники и почитатели. Стало престижно иметь портрет жены или дочери, написанный рукой юной художницы.
Приглашения на вечеринки сыпались как из рога изобилия, но Эрвина посещала их только из корыстных побуждений; художница хотела завязать побольше нужных знакомств.
И вот, на одном из вечеров, кто-то представил ее молодому баронету, любителю современной живописи и «коллекционеру всего прекрасного», как отрекомендовал себя отпрыск старинной семьи. Молодые люди стали встречаться.