Заведующий читальней, который тоже сидел на скамье, поднялся и, когда разговоры чуть стихли, поблагодарил гостей за то, что они «были любезны заглянуть к ним в глухой угол и своим искренним словом придать людям смелости для работы на пользу народного дела».
Затем в свою очередь поднялся тот человек, поблагодарил и говорил еще что-то, но Семен не слыхал его. Ему захотелось сказать и свое слово, но только лишь он подумал об этом, как у него так зашумело в ушах, будто над самой его головой пролетали дикие гуси. Все же он решился:
— Кой-что и я б сказал, да не знаю, будет ли мое слово принято?
— Просим! — отвечали все хором.
Семен взглянул на окружающих его людей, и все эти знакомые лица показались ему какими-то странными, внушающими страх. Тем не менее он продолжал:
— Я хочу вам сказать, что я до этой поры плутал по лесам и дебрям, пока вот этот человек не вывел меня на ровное, дай вам боже здоровья, не знаю, как вас звать…
— Меня — Иваном, — ответил тот человек, — но вы называйте меня товарищем, потому что мы все товарищи.
— И за это слово чтоб вам долго прожить! — сказал Семен, подошел к столу и, схватив Ивана за руку, наклонился ее поцеловать.
Но Иван вырвал руку и вместо нее подставил Семену губы и расцеловался с ним.
— Когда этот товарищ говорили, — сказал Семен, слегка покраснев оттого, что наклонялся, — я обдумывал их слова и очень дивился, откуда они так хорошо про меня все знают. Потому, как они все время про меня говорили. Все чисто рассказали и про меня, и про мою жену, и еще про мой суд с Юрком.
По лицам «читальников» проползла едва заметная улыбка, как поздней осенью проползает по белой стене бледный луч солнца. Заведующий читальней, слегка сконфуженный тем, что чужие люди могут подумать, будто здесь все «читальники» такие, перебил Семена:
— Оставьте об этом!
Семен заметил и улыбку, и сконфуженность, и это вызвало у него робость, но вместе с тем и безумную отвагу.
— Простите меня, — попросил он, — господа хозяева, братья наши милейшие и еще товарищи! Пускай я и плохое слово скажу — все равно простите меня. Но дозвольте мне уж высказать дочиста все, что у меня на сердце горит. Потому раз мое слово было принято — так пусть уж будет принято! — добавил он, точно угрожая тем странным людям, которых, боялся.
— Пускай все знают, что это я — тот темный народ, — продолжал он, вдруг отступив от стола, словно для того, чтобы все видели, каков он. — Я тот самый темный народ, который сам себе обиду чинит. Это я — тот несчастный народ, который, вместо того чтоб спасать себя, сам к своему горлу нож приставляет. Это я — тот народ, что сам себе гибель готовит. Или, как они верно про мое дело говорили, — при этих словах он повернулся лицом к Юрку, — наш народ (так этот товарищ говорили) не должен смотреть на то, что нам паны говорят, потому как это измена. У панов свой закон, а мы должны держаться своего. Так оно и есть. Как рассудили нас паны? Заплатил я, заплатил и Юрко. Приехали паны, осрамили меня и осрамили Юрка. Паны уехали, а я остался ни с чем, да и Юрко ни с чем. А теперь я вижу, что мы своего закона должны держаться. Кабы я к Юрку хорошо относился, так его бы не тянуло мою межу перепахивать. А кабы я знал, что он со мной хорош, так я не поверил бы, что он мою межу перепахивает. Кум Юрко, пускай же не будет между нами вражды!