Через день после поминок мне позвонил Рикемчук.
– Василиса Васильевна, прошу вас сегодня прибыть ко мне ровно в пятнадцать ноль-ноль!
Его официальный тон и это резкое, как передергивание затвора, «ноль-ноль» повергли меня в ступор. Так он еще никогда не разговаривал.
– Почему вы не отвечаете? – грозно спросил он. – Может, повестку прислать? Привод организовать?
Я в оцепенении смотрела на трубку – вдруг это и не Рикемчук вовсе, а злой и ужасный Бармалей номером ошибся. Робко попробовала выяснить:
– Вячеслав Иванович, это вы?
– Не пытайтесь уклониться, свидетель, наш разговор записывается.
– Я не уклоняюсь… Я приду… – пролепетала я, но он уже повесил трубку, мол, куда ж ты денешься.
Ровно в пятнадцать ноль-ноль я сидела в кабинете следователя. Он загорел, хотя провел на Гоа всего несколько дней. Загар ему шел. Я так и сказала:
– Не для протокола – прекрасно выглядите, Вячеслав Иванович.
– Не уводите разговор в сторону, свидетель, – пресек он мою неуместную лесть, – прошу вас отвечать строго на мои вопросы.
Я стерла с лица робкую улыбку, может, она мне вообще больше не понадобится.
– Гребнев на бессонницу не жаловался? – вперился в меня суровый следак.
– Откуда вы… – начала было я, но он жестом остановил меня:
– Так жаловался или нет?
– Жаловался. У многих творческих людей был плохой сон. Помните, Мандельштам писал: «Бессонница… Гомер. Тугие паруса…»
Рикемчук нетерпеливо поморщился:
– Про Мандельштама потом, он по этому делу не проходит. Давайте о Гребневе. Вы о его бессоннице знали?
– Да, – взяв себя в руки, ответила я, – но мне, собственно, нечего рассказывать. Я видела на его ночном столике таблетки снотворного…
– Вот эти? – Он достал из ящика стола початый блок таблеток.
– Ну да, – увидела я знакомую упаковку, – они.
– Он всегда так много принимал?
– Почему много? – удивилась я. – Обычную дозу. Всего три таблетки по 0,5 миллиграмма.