— Ты чего ругаешься?
— Извини, Даша! Тут меня разбередили.
Желая задобрить Дашу, он начал энергично помогать ей.
— На новое жительство, Дашок? — говорил он, укладывая постель Макея и книги Сырцова. — Красота! Это тебе, Дашок, не шалаши! А как много книг у комиссара!
Подошёл дед Петро. Он осуждающе покрутил седой кудлатой головой:
— У деда Талаша не было этого. Сколько книг, а ума ни на грош. Сам посуди, адъютант, на кой ляд эти землянки?
Даша заговорщически подтолкнула Миценко и лица двух молодых людей осветились озорными улыбками.
В лагере было большое оживление. Словно муравьи сновали люди от одной землянки к другой, от шалаша к землянке и обратно. День был ясный, морозный. Партизаны переходили из шалашей в землянки.
— Насиженные гнёзда оставляют люди. Не к добру это. Помяните мое слово, — ворчал дед Петро.
— Не каркай, деду, — сердито сказала Даша. — Без того тяжело на сердце.
Слёзы блеснули в глазах девушки и она, к удивлению Миценко и деда, заплакала.
— Вот мокроглазая. Слово дед не скажи!
Сердито ворча, старик прямой, как суворовский гренадер, зашагал к другим землянкам, где устраивались на новое житьё партизаны. В землянках было шумное ликование.
— Добро! Ещё бы баньку смастерить!
Партизаны любовно убирали свои новые жилища: застилали нары душистой хвоей и белыми нарядными коврами.
— А если тебе, деду, нравится шалаш, так и живи, — говорил старику дерзкий Михась Гулеев, устанавли — вая винтовки в пирамиду.
— Здесь хоть оружие‑то оттает, — продолжал Гулеев, а то затвор не свернешь.
— Про оружие слов нет, — не сдавался старый человек, — оружие беречь треба.
23 января, как на зло, разыгралась сильная вьюга. Лес тревожно гудит. Ветер бьется в голых сучьях, свистит и завывает. Партизаны идут с вещевыми мешками на спине, опоясанные ремнями, с подсумками, набитыми патронами. Из женщин с отрядом пошла одна Мария Степановна: она выполняет обязанности военного фельдшера. Мало ли что может случиться!
Отряд идёт густым лесом. Передним идти тяжело, так как приходится прокладывать тропу в рыхлых сугробах снега. А задним вообще, как известно, всегда бывает тяжелее. Идут, еле волоча ноги. Но никто не жалуется. Ребята заботливо относятся к единственной женщине, стараются чем‑нибудь помочь ей:
— Давайте, Мария Степановна, вашу сансумку, — говорит Демченко.
— Спасибо, Федя, — отвечает Мария Степановна, еле шевеля бледными бескровными губами. От усталости у неё кружится голова. Она шагает с одной мыслью — не упасть! «Им тоже тяжело», — думает она. Оглянувшись. увидела бледное лицо и плотно стиснутые зубы Свиягина. Замерзшие капельки пота на восковом лбу, остановившийся, устремленный в одну точку взгляд.