Макей со своими хлопцами обмозговывал план боевой операции. Он указывал командирам и политрукам на возможные засады противника, определял пути отхода и выхода из блокады. А в это время дед Петро в старом кожушке осторожно пробирался на лыжах, прислушиваясь к тревожному шуму леса. В лесу снегу было много и дед легко шёл на лыжах. Но когда он подошёл к лесной опушке и посмотрел на поля, расстилавшиеся вокруг, то понял, что лыжи теперь придётся водрузить на себя: снегу на полях почти не было. Лишь кое–где лежал он белыми островками, рафинадом блестел в ложбинах, оврагах.
В деревню дед пришёл к вечеру. Он страшно устал. На ногах налипла вязкая весенняя грязь. Лицо посерело. Ломило суставы ног, поясницу. Дед Петро зло бросил в сени лыжи. На их грохот вышла дородная бабка Степанида с сердитым лицом. Но, увидев деда Петро, она радостно вскрикнула и в серых глазах затеплились приветливые огоньки, по широкому полному лицу с двойным подбородком расплылась улыбка. Дед Петро нахмурился, хотя и был душевно рад увидеть свою старуху. Для виду он еще продолжал ворчать:
— И угораздил меня шут лыжи взять! У нас в лесу еще зима, а тут — вон как! Вот и полз по грязи. Беда!
— Надолго ли? Как там Макеюшка‑то?
— Про Макея не гомони: у него делов полон рот. И мне живым манером велел вертаться. Мне, говорит, без тебя, деду, невозможно. Ведь я эту самую стратегию с Талашем пережил. Сколько раз он, бывало, говорил мне, Талаш‑то…
— Да полно — всё об одном ты! Как он там соколик‑то мой, как Даша, Мария Степановна? Немцы, слышь, лютуют? Не довелось нам еще их видеть, и не приведи бог.
Дед Петро уже разинул было рот, готовясь произнести очередную тираду во славу знаменитого Талаша, как на улице, .у ворот дома что‑то подозрительно затарахтело. Дед Петро замер: «Не они ли, окаянные?» Бабка Степанида метнулась к окну и ахнула:
— Они, проклятущие!
— Эх, упредили они меня, — простонал дед Петро, — народу сказать бы: блокада.
У ворот остановился мотоцикл, с которого спрыгнули двое в зелёных шинелях. Дед Петро быстро залез на печку и завернулся в пеструю кодру. Громко стуча сапогами, фашисты вошли в хату. Вперед выдвинулся пожилой немец с сухим в глубоких морщинах лицом и маленькими рыжими усами. Молодой немец остановился в дверях, держа наготове автомат.
— Штарый Питер ист цу хаузе?
Бабка Степанида стояла посреди хаты толстая, неуклюжая и растерянно мигала глазами. Всё в ней говорило, что она ничего не понимает. Но не видно было, чтобы она испытывала страх. Пожилому немцу, привыкшему к тому, что его появление вызывает ужас, захотелось до конца испытать характер старухи.