Головная боль все усиливалась, и я стала на коленки перед унитазом — вдруг вырвет. Рядом на полу валялась брошюрка «Как назвать малыша». Я пролистала ее: некоторые имена обведены кружком — исключительно женские. Сестра отказалась делать УЗИ, но была уверена, что носит девочку.
Имена, буквы, ярко-синие каракули Эвелин — от всего этого мне стало еще хуже. Я бросила книжицу и поднялась на ноги. Какой смысл стоять на коленях — все равно ничего не происходит, никакого позыва к рвоте… В поисках таблеток я пошла на кухню.
— Что случилось? — раздался голос Патрика.
Я обернулась. Он стоял в дверях кухни по пояс голый, на шее — золотой кельтский крест на цепочке.
— Пытаюсь найти аспирин, — пробормотала я.
Патрик откинул назад челку. Бесполезное движение. Соломенного цвета волосы упрямо падали на лоб.
— Опять голова болит?
Я кивнула. Он приказал мне сесть, сказал, что сам найдет аспирин — флакон спрятан на верхней полке, чтобы Киран не дотянулся.
Оставшись стоять на покрытом линолеумом полу, я смотрела, как он роется в шкафчиках. У него широкая грудь. Кубики на прессе. Я не хотела, чтобы он заметил, как я его разглядываю. Он и не заметил. Нашел флакон тайленола и указал на стул.
— Я же сказал, сядь.
Как обычно, Патрик говорил начальственным тоном, слова «пожалуйста» и «спасибо» очень редко слетали с его языка. Мать объясняла это тем, что он вырос в многодетной семье, его родители слишком уставали, чтобы учить восьмерых отпрысков хорошим манерам. Но я всегда его слушалась: знала, он хочет как лучше. Поэтому я села за стол, а он устроился напротив и протянул две таблетки и стакан воды. Затем пощупал мне лоб.
— У тебя только голова болит? Не знобит? — произнес он с жутким выговором.
«Нет, Патрик, — подумала я и покачала головой. — Меня не знобит. Тебе не помешало бы поучиться в классе у мамы, но я тебе этого не скажу. Не хочу задеть твои чувства, потому что ты клевый и твоя ладонь у меня на лбу такая приятная — сильная и одновременно мягкая».
— С чего это ты разболелась? Все жалеешь покойника?
Я бросила на него неодобрительный взгляд, и он рассмеялся:
— Будет тебе, Ари. Старик прожил без малого девяносто лет.
Пожав плечами, я принялась разглядывать лед в стакане. А потом рассказала Патрику о своих мыслях, о том, как мне жаль, что дядюшка Эдди умер в своей унылой квартире, что у него не было ни жены, ни детей и что на кладбище его будут окружать только чужие.
— Я этого боюсь, — выговорила я. — Умереть одинокой.
Патрик опять засмеялся:
— Ну и чушь ты навыдумывала! Тебе ли волноваться о смерти? Ты еще совсем ребенок.