В ответ Артём только сморгнул с достоинством: да, лихой; да, разорви тебя дьявол.
— Ну, я побёг, — нарочито сковеркал язык Афанасьев. — У нас репетиция. Скоро премьера. Сам гражданин Эйхманис явится. Ты одесную от него сидеть будешь? Или ошуюю?
Артём захохотал, Афанасьев тоже — они по разу толкнули друг друга, как пацаны, и разошлись, только Афанасьев ещё раза три оглянулся.
Уже когда на некотором отдалении был, сдержанно, быстро осмотревшись, крикнул:
— А лопаты-то куда? Ведро? Ты его мыть будешь? Или зарывать?
Это уже были совсем нехорошие шутки, тем более что вокруг невесть кто бродил, но Артёму по-прежнему было всё равно: он картинно плюнул в сторону Афанасьева и отвернулся.
Там, куда отвернулся, в поле зрения как раз Ксива объявился — нёс свою отвисшую губу куда-то.
Артём, у ног которого лежало всё его барахло, перебрал ногой, что ему больше всего может сейчас пригодиться, и остановился на кирке.
«…Башку ему отшибу», — решил он, не очень отдавая себе отчёт в том, серьёзен он или нет.
Ксива, кажется, тоже догадался, к чему идёт дело, и, враз оценив ситуацию, достаточно поспешно пошёл в свою сторону и даже губу прибрал.
Артём ещё постоял, играя киркой, — ну, кто тут? Выходите, черти, — семеро варёных на одного пережаренного.
…Вернувшись к тюку с одеждой, уселся на него: «…а то унесут сейчас, как будешь объясняться…»
На мгновение задумался, что он всё-таки немного смешной в своих болотных сапогах посреди двора, но не захотел об этом размышлять, отмахнулся.
Пришёл Блэк, потёрся боком, Артём расчесал ему в том месте, где у собаки была бы борода, когда б росла. Блэк благодарно закатил чёрные глаза. Дышал он сладким собачьим духом — Артём с детства любил этот запах.
Олень Мишка выжидательно стоял рядом: тут только чешут или могут угостить сахарком?
Даже соловецкие, такие тоскливые, облезлые, почерневшие стены, пустые монастырские окна, словно бы пахнущие чекистским перегаром, нелепые звёзды на куполах — даже это всё на сегодняшнем солнце играло, немного раскачивалось и, если прикрыть глаза, двоилось, троилось.
…Но когда одна беда миновала тебя, а судьба своего требует, всё равно выйдет другая.
Где-то на самом дне билось, как журчеёк, слабое предчувствие, что лучше притаиться и пропасть в такое утро, но как было внять этому чувству.
Откуда ни возьмись появился десятник Сорокин — со своими потными подмышками, пахнущими, как с утра пойманная и уже тронутая солнцем рыбина, со своими грязными, как соломенная труха, слипшимися младенческими волосами, со своим мутным взором бешеной собаки и губами, полными слюной, словно их, как конверт, промазали клеем, но не заклеили.