В камере стоял едкий, приторный запах пота.
Горшков и Ткачук часто отходили в угол и там то бубнили, то стояли молча.
Ткачук сутулился и много чесался.
Здесь вместе с Артёмом сидело десять человек, но лежанок имелось восемь, в итоге на двух местах спали по очереди.
Артём, хоть и занял чужие нары, ни в каких очередях не участвовал, а просто ложился на то место, куда упал, едва вошёл, и даже не стал разбираться, кто тут спал до него.
Наверное, такой зачин сразу же дал ему ощущение наглости и задора. Услышанное в секретарской утвердило в этом настрое.
Кучерава — он тоже был здесь — почти не вставал и выглядел так, словно его уже которые сутки не отпускало тяжелейшее похмелье. Морду имел опухшую, уши обвисли, щёки обвисли, нос обвис. Воды пил кружек по десять, пока не гнали от ведра.
Тут вообще никто никого не уважал.
Секирский звонарь оказался самый неугомонный: в отличие от остальных, ему всегда было жарко, он ходил в одной цветастой рубашке, как если бы его забрали со свадьбы, и делал такие движения лицом, словно у него по затылку ползала гусеница, но сбросить её невозможно.
Он заглядывал всем в глаза, иногда останавливался возле Горшкова и Ткачука, но те не говорили с ним.
Когда он подошёл к Артёму, тот бодро поинтересовался:
— Санников?
Звонарь вздрогнул:
— Так точно, да. А вы, позвольте?
— А где колокольчик? — спросил Артём, не отвечая на вопрос. Он твёрдо чувствовал, что ему ничего не стоит убить этого человека прямо сейчас, желательно задушить.
Санников что-то такое стал делать щеками, словно не мог с ними совладать.
Артём отвернулся.
— Не сметь! — сказал Санников ему в спину.
Ещё с час Санников не мог успокоиться и всё ходил туда-сюда, косясь на Артёма, пока его не вызвали на допрос.
— Динь-динь! — сказал Артём ему вслед.
— Я за тобой ещё вернусь, — пообещал тот взъярённо.
Артём с необычайным легкомыслием ему подмигнул: мол, жду.
Каждый здесь хотел верить, что скоро именно его выпустят: разобрались и хватит.
Никакой солидарности никто ни с кем не проявлял: даже Ткачук с Горшковым с каждой минутой общались всё труднее и нервозней, будто каждый из них подозревал, что попал сюда из-за другого.
В конце концов Ткачук нахамил Горшкову, припомнив ему баркас, — Артём расслышал.
— Надо было норвегам сдаться, — проявил неожиданный для него юморок Ткачук. — Сказать им, что ты жертва большевистского режима. Тоже бы книжонку написал там с разоблачениями… «Красная каторга», бля.
Одного Артём пока не понял: с надуманной инспекцией Горшков отбыл, или решил в октябре порыбачить, или уехал, не озаботившись поиском подобающей причины. Ткачука он в любом случае с собой не позвал, предпочитая спасаться в одиночку.