Я сделал ему копию с оригинала, который был у меня и содержал помарки, и дал также ему копию моего манифеста. Перед тем, как уйти, он передал мне приказ перейти поселиться у него, если мне до назначенного часу не дадут знать, что императрица оказала мне милость, о которой я просил.
В шесть часов я увидел у себя графа де ла Перуза, маркиза де Лас Казаса и секретаря венецианского посольства Уччелли, который явился ко мне просить от имени посла копию моего прошения. Я отправил ему также и один из моих манифестов. Единственное, что портило слегка мой манифест, придавая ему комический вид, были четыре стиха в адресе, отчего казалось некоторым образом, что я мог направиться к дочери Почини в надежде найти там в ней Ганимеда; это неправда, но императрица, которая понимала латынь и знала мифы, могла этому поверить, и это бы мне повредило.
Я пошел спать в два часа по полуночи, сделав шесть копий. На следующий день, в полдень, пришел Хасс, сын знаменитого маэстро капеллы и известной Фаустины, секретарь миссии графа Вичедом, и сказал мне от себя, что мне нечего бояться, ни у себя, ни выезжая в коляске, но не пешком, и что он придет ко мне в семь часов. Я попросил, чтобы он мне это написал, и он сделал это для меня, а затем ушел.
Итак, наконец, приказ приостановлен, милость проявлена; это могло исходить только от императрицы. Я не стал терять времени; я восстановлю справедливость, этих бесславных убийц осудят, мне вернут мой кошелек с двумя сотнями дукатов внутри, а не так, как я видел у недостойного статхальтера, где он был не менее чем наполовину пуст. Это были мои замки в Испании, я вообразил это себе как достоверное; quod nimis miseri volant hoc facile credunt[37], говорил знаток людского сердца Сенека в своих трагедиях. Перед тем, как отправить мой манифест императрице, императору, принцу Кауниц, всем послам, я думал зайти к графине Салмур, которая разговаривала с императрицей утром и вечером. Читатель знает, что я относил ей рекомендательное письмо. Эта дама первым делом сказала мне, что я должен перестать носить свою руку на перевязи.
— Это шарлатанство, потому что через десять месяцев вы не можете больше в этом нуждаться.
Я ответил ей, голосом и выражением лица подчеркивая удивление, что если бы мне не было в том нужды, я бы не носил перевязи, и что я не шарлатан.
— Я пришел, мадам, побеспокоить Вашу Милость по другому поводу.
— Я это знаю; но я не хочу быть в этом замешана. Вы все проказники, как ваш Томатис.
Я вышел от нее через мгновенье, не сделав реверанс. Я вернулся к себе, не понимая, как мог оказаться в таком критическом положении. Чуть не убитый, оскорбленный и мошенниками и приличными людьми, в невозможности раздавить одних и уничтожить других, лишенный правосудия, — где я нахожусь? Что я сделал? Меня высмеивают за мою повязку? Это от м-м Салмур я услышал эту новость. Если бы это был мужчина, я бы разбинтовал ему свою руку и отвесил бы ему пощечину с полным правом. Я не мог ни восстановить легкости движения, ни предотвратить опухания, если держал руку хотя бы час без поддержки. Я полностью излечился только восемнадцать-двадцать месяцев спустя после получения моей раны. Но когда я думал о слове «проказник», которым наградила меня эта полька, я чувствовал, что слишком слабо ей ответил, просто повернувшись спиной. Старуха недостойна жить, но, однако, живет уже девяносто лет. До этого дня я не знал значения слова «проказник». Каждый раз, как я слышу, как его кто-то произносит, я вспоминаю, что получил это звание от женщины, достойной моего самого полного презрения.