Я велел отвезти себя к Бодэну, когда-то известному танцору, который женился на марсельянке Жоффруа, которую я любил двадцать два года назад и которую видел после в Турине, в Вене, в Париже, но осталось увидеть теперь у нее. Ее вид, ее удивление, ее узнавание, которое пробуждало прежние воспоминания, которое напоминало прежние радости, — были моим спектаклем; мне казалось, что я снова стану тем, кем я был, и моя душа будет радоваться одинаково, слушая рассказы о ее превратностях и рассказывая о своих. Таково было мое намерение, потому что жестокие сожаления меня не терзали; но часто душа объекта, который меня еще занимает, находится в совсем иной ситуации, чем моя.
Бодэн и его жена, ставшая скорее некрасивой, чем старой, сделалась набожной, чтобы соответствовать вкусу своего мужа, который, живя в маленьком имении, которое он купил, приписывал правому воздаянию бога все небольшие несчастья, которые происходили в течение года в его провинции и доставляли ему заботы, при его доходе в пятьдесят экю. Я пообедал с ними постным, потому что это была пятница, и запрет был нерушим. Я коротко рассказал им о своих превратностях, и в конце своего рассказа услышал только рассуждения о неправильности поведения человека, потому что он руководствуется во всем, что он делает, не религией. Они говорили мне, что есть Бог, и у меня есть душа, как будто я этого не знал, и что настало время мне подумать, как они, чтобы отказаться от всех сует этого мира. Бодэн горестно упрекала меня за то, что я оставался около Шарлотты вплоть до ее последнего вздоха, и удивлялась священнику, который мне это позволил, потому что он должен был, по крайней мере, знать, что я не ее отец.
Несмотря на все эти глупости, я не был огорчен, что провел шесть часов с этими добрыми созданиями; я обнял их и выехал в ночь. Я остановился в Шантелу, чтобы увидеть памятник великолепия и вкуса герцога де Шуазейль. Я провел там двадцать четыре часа; человек придворного вида, распоряжающийся там, который меня не знал, и к которому я не принес никакого письма, поселил меня в прекрасной комнате, дал мне поужинать и не присел со мной за стол, пока я настойчиво не попросил его; назавтра, за обедом, он был такой же, он провел меня повсюду и, не спрашивая ни разу, кто я такой, приветствовал как принца. Сложилось впечатление, что не было никаких слуг, когда я садился в свою коляску, чтобы ехать. Это была общая дисциплина, направленная на то, чтобы избавить иностранца от мысли дать хоть один луи. Этот прекрасный замок, который стоил герцогу огромные суммы, ни в чем его не обременил, потому что он остался должен все, чего он ему стоил, но это ему было безразлично. Он был враг понятия «твое и мое»; он не платил никому и не заставлял никого, кто ему был должен, ему платить. Он любил давать. Любитель искусств, друг людей таланта и вкуса, он радовался удовольствию быть им полезным и видеть их возле себя, оказывая в благодарность им услуги. Впрочем, он обладал большим умом в обобщениях и в целом, пренебрегая всем, что было деталями, поскольку был лентяй и боготворил удовольствия. Для всего есть время, — была его любимая аксиома. Это он выставил в смешном свете министров, которые объявили не приемными дни поста; так он заставил их жить одинаково во все дни.