Это сражение меня позабавило; но, не оставшись равнодушным, я не счел нужным в этом притворяться. Я сказал девушке, что у нее нет никакого права вмешиваться в наши дела, что послужило для Лунина декларацией с моей стороны в пользу его прав. Лунин выставил на парад все свои богатства, и даже свою белую грудь, и заставил девицу сделать то же, от чего она отказалась, назвав нас пидорами; на это мы ответили, назвав ее шлюхой, и она нас покинула. Мы одарили друг друга, молодой русский и я, знаками самой нежной дружбы и поклялись в ее вечной неизменности.
Лунин старший, Кревкёр и Бомбак пошли прогуляться, вернулись с наступлением ночи вместе с двумя или тремя друзьями, которые легко присоединились, на французский манер, к нашей дурной компании.
Бомбак организовал банк фараон, который кончился только в одиннадцать часов, когда у него не осталось больше денег, и мы поужинали. После ужина началась великая оргия. Ла Ривьер кружила голову Бомбаку, Лунину старшему и двум молодым офицерам, его друзьям, Кревкёр пошел спать. Я с моим новым другом, мы единственные сохраняли разумный вид, будучи спокойными наблюдателями дебатов, которые быстро развернулись, все время меняясь, в которых любовница бедного Кревкёра держалась стойко. Задетая тем, что интересует нас только как зрителей, она осыпала нас самыми суровыми сарказмами, но мы не обращали внимания. Наше поведение напоминало добропорядочность двух добрых стариков, снисходительно относящихся к экстравагантностям неистовой молодежи. Мы расстались за час до рассвета.
Я вернулся к себе, вошел в свою комнату и чисто случайно уклонился от бутылки, которую Заира запустила мне в голову и убила бы, если бы попала мне в висок. Она расцарапала мне физиономию. Я увидел, как она в ярости бросилась на землю и стала биться об нее головой; я бросился к ней, схватил ее с силой, спросил, что с ней, и, решив, что она сошла с ума, хотел позвать народ. Она утихомирилась, просто утопая в слезах и называя меня предателем и убийцей. Чтобы доказать мою вину, она показала мне квадрат из двадцати пяти карт, где изложила по картам весь мой дебош, которым я занимался всю ночь. Она указала мне на стерву, на постель, сражения и даже на мои преступления против природы. Я ничего этого не видел, но она воображала, что видит все.
Оставив ей выговориться обо всем, что было ей необходимо, чтобы утихомирить свою яростную ревность, я швырнул в огонь всю ее проклятую тарабарщину и, глядя на нее глазами, в которых она могла видеть мой гнев и в то же время жалость, которую она мне внушала, давая в то же время понять, что она чуть меня не убила, я заявил, что мы должны расстаться навсегда не позднее, чем завтра. Я сказал, что это правда, что я провел ночь у Бомбака, где была девушка, но я не занимался с ней, естественно, никакими крайностями, которые она мне приписывала. После этого, желая спать, я разделся, лег и заснул, несмотря на все то, что она проделывала, улегшись возле меня, чтобы заслужить прощение и уверить меня в своем раскаянии. Через пять-шесть часов я проснулся и, видя ее спящей, оделся, думая о том, как бы избавиться от этой девушки, которая однажды в своем припадке ревнивой ярости вполне могла меня убить. Но как бы смог я выполнить мое намерение, видя ее передо мной на коленях, в отчаянии и раскаянии, выпрашивающей моего прощения, моей жалости и заверяющей, что в будущем я увижу ее нежной как ягненок? Соглашение было заключено, когда, приняв ее в свои объятия и выдав ей явные знаки возвращения моей нежности, я потребовал, а она клятвенно пообещала, что не будет раскладывать больше карт, пока живет со мной. Я решил ехать в Москву через три дня после этих событий, и она преисполнилась радости, убедившись, что я беру ее с собой. Три основные причины привели к тому, что эта девочка в меня влюбилась. Одна — что я возил ее часто в Катеринов повидаться с ее семьей, где всегда оставлял рубль; другая — что оставлял ее обедать со мной, когда приглашал гостей, и третья — что я бил ее три или четыре раза, когда она хотела помешать мне уйти.