Было очевидно, что в такого рода предприятии я не могу рассчитывать на дружбу губернатора и даже не должен с ним об этом говорить и давать ему повод думать, что я пытаюсь отвратить монахов от проекта, который они осуществляют, потому что, помимо своего долга, рвение, которое он проявлял, в частности, к оживлению коммерции Триеста, заставляло его оказать поддержку счастливому осуществлению проекта этих монахов. Несмотря на это, я начал с того, что свел знакомство с ними под предлогом посмотреть армянские литеры, которые они уже велели отлить, и тонкие изделия из камня и минералов, которые они привезли из Константинополя. В восемь-десять дней я с ними сблизился. Я сказал им однажды, что если речь идет только об отмене отлучения, их честь требует, чтобы они вернулись к послушанию, в котором они присягали своему аббату. Самый упрямый из них сказал мне, что он уверен, что их патриарх, отменив отлучение, даст им руководителя, и что многие монахи приедут из Леванта, чтобы основать в Триесте новый монастырь. В другой день я спросил у них, какие условия они выдвигают их прежнему аббату, чтобы вернуться в Венецию; и самый разумный мне сказал, что первое условие будет, чтобы этот аббат забрал у маркиза Серпос N (400 000) дукатов, которые он дал ему под четыре процента годовых.
Эти четыре сотни тысяч дукатов составляли фонд монастыря Св. Лазаря, где армянские Базилевсы (владыки) существовали в течение трех веков. Это народ создал этот фонд; аббат не мог им распоряжаться, даже при условии согласия большинства своих монахов. Маркиз Серпос, сделав монастырь банкротом, сам останется в нищете. Однако, правда то, что аббат получил эту сумму от своего шефа.
Маркиз Серпос был армянский торговец, обосновавшийся в Венеции, который торговал только каменными изделиями; он был близкий друг аббата.
Тогда я спросил у монахов, каковы будут прочие условия, и они мне ответили, что они касаются только дисциплины, и что их нетрудно будет урегулировать; но они мне сказали, что представят мне все их в письменном виде, если я сочту себя в состоянии заверить их, что Серпос не будет более хозяином их фонда.
Теперь я начал действовать; я изложил все это письменно, я передал мою записку консулу, который отослал ее в Трибунал, и шесть недель спустя я получил ответ, что аббат найдет способ поместить в банк искомую сумму, но что он хочет прежде узнать подробно, в чем будут состоять регламенты дисциплины.
Когда я прочел об этом положении, которое прямо противоречило тому, что я написал, я решил отойти от этого дела. Но меня заставили очень быстро передумать четыре слова, которые сказал мне граф де Вагенсберг. Он дал мне понять, что знает о том, что я хочу снова помирить монахов с их аббатом, и что это ему неприятно, потому что я могу этого добиться, только нанеся вред стране, в которой я нахожусь, и которой должен быть другом, каковым он меня и считает. Я без колебаний рассказал ему со всей искренностью о состоянии дела, заверив, что никогда бы не взялся за это поручение, если бы не был сам уверен, что никогда его не смогу выполнить, потому что я информирован из самой Венеции, и в этом невозможно сомневаться, что маркизу Серпосу нет никакой возможности возвратить аббату эти N дукатов. Он все понял. Армяне купили за M дукатов дом советника Рицци и поселились там; я заходил к ним повидаться время от времени, не говоря с ними более о возвращении их в Венецию. Но вот последнее доказательство дружбы, которое дал мне граф де Вагенсберг, потому что он умер осенью, в возрасте пятидесяти лет.