Все чаще отец, а особенно мать напоминали мне:
— Скоро стадо выгонять.
В субботу зашел дядя Федор. Был он слегка выпивши, глаза под мохнатыми бровями весело блестели. Подмигнув мне, он, как тайну, сообщил:
— Завтра, Петька, выгон. Кнут и дубинка готовы?
— Готовы, — ответил я.
Мать не то с сожалением, не то с опаской спросила:
— Рано будить‑то?
— Пораньше. Сборище пастухов у церковного старосты Карпа Никитича. Пущай туда идет.
Этим же вечером я отправился в школу, к нашему учителю Андрею Александровичу. Он сидел за маленьким столом, чинил часы, которые ему привозили со всей округи.
— Что? — удивленно спросил он. — За книжкой?
— Нет, — смущенно ответил я. — Завтра коров выгонять. Меня, Андрей Александрович, мамка с тятькой к пастуху в подпаски отдали.
— За сколько? — почему‑то спросил учитель.
— За шестнадцать рублей на хозяйских лаптях, на мирских харчах, — заученно ответил я.
— Дешево тебя продали, дешево… Да, обожди‑ка, школу‑то как? — спохватился он. — Ведь нынешней весной ты экзамен должен держать. Как со школой? Подумали твои родители?
— Подумали, — ответил я.
— И что надумали?
— Мамка говорит: «Мало их, ученых‑то, на дороге валяется? От этого баловства никакого в дом прибытку». Вот как она, мамка‑то наша.
— Скажи ты своей матери, — вдруг загорячился учитель, — скажи ты ей, что она дура… Ду–ура! — уже закричал Андрей Александрович, как обычно он кричал в школе. — Стоеросовая дубина! Так ей и скажи.
— Нет, уж вы сами лучше скажите ей об этом, — убитым голосом попросил я, — а то она меня так отбуздает, порток не соберешь.
— Да, мать у вас того… — уже примиряюще проговорил учитель. — С ней связаться…
— Не приведи бог, — грустно добавил я и опустил голову.
Видимо, учителю тоже стало грустно. Он долго стоял возле окна и молча теребил седой ус. Потом подошел ко мне, взял за подбородок и, приблизив к моему лицу свое, бритое, пристально — до боли — уперся в меня черными глазами. Слегка оттолкнув, не то злобно, не то растерянно выкрикнул:
— Да ведь ты самый способный, самый способный ученик во всем классе!
Я в свою очередь удивленно уставился на него. Мне почему‑то было стыдно перед ним. Сильно забилось сердце, захватило дыхание, а сквозь пелену тумана в глазах заметил, что на столе у него стояло два чайных прибора, на тарелке лежала связка кренделей, рядом валялись пустые гильзы. На окне много различных колесиков, винтиков, маятников. И всюду на стенах,, даже на печке, висели разнообразные часы, которые тикали, токали, шипели, хрипели, то и дело звонили и все показывали разное время. Учитель говорил словно сам со собой. Слова его доносились до меня глухо: