Воцарилось молчание — двое мужчин смотрели друг на друга.
— Если я скажу вам, — медленно произнес лидер партии, — что я знаю нечто такое, что заставит вас изменить ваше мнение… такое, о чем мне не хотелось бы говорить даже между нами… вы готовы изменить свое мнение, изменить его даже сейчас?
Министр по иммиграции решительно заявил:
— Ни на небе, ни на земле нет ничего такого, что побудило бы меня изменить то, что я сказал.
— А я думаю, что есть, — спокойно возразил ему Брайан Ричардсон. — Дело в том, что я знаю правду о вашем сыне.
Казалось, наступившая в комнате тишина никогда не будет нарушена.
Наконец побелевший Харви Уоррендер прошептал:
— Что вам известно?
— Бога ради, — взмолился Ричардсон, — неужели не достаточно того, что мне это известно? Не заставляйте меня это произносить.
Все так же шепотом:
— Скажите, что вам известно.
Не останется ничего предполагаемого, ничего недосказанного — мрачной и трагической правды не избежать.
— Хорошо, — тихо проговорил Ричардсон. — Но уж вы извините — сами настояли. — Теперь он смотрел своему собеседнику прямо в глаза. — Ваш сын Хоуард никогда не был героем. Он был предан суду за проявление трусости перед врагом, за то, что дезертировал и подверг опасности своих товарищей и явился причиной смерти своего штурмана. Военно-полевой суд признал его виновным по всем статьям. И он в ожидании приговора повесился.
Лицо Харви Уоррендера было белым как полотно.
А Ричардсон, помрачнев, нехотя продолжил:
— Да, рейд во Францию был. Но ваш сын был командиром лишь собственного самолета с единственным штурманом. И полетел он не добровольно. Это было его первое задание, самое первое.
У лидера партии пересохли губы. Он провел по ним языком и продолжил:
— Эскадрилья летела оборонительным строем. Неподалеку от цели они подверглись серьезной атаке. Другие самолеты пробились и стали бомбить — некоторых из них недосчитались. А ваш сын, несмотря на уговоры своего штурмана, повернул назад, оставив без прикрытия товарищей.
Руки Уоррендера дрожали, когда он ставил на стол стакан с виски.
— По пути назад, — сказал Ричардсон, — самолет подвергся артиллерийскому обстрелу. Штурман был серьезно ранен, а ваш сын целехонек. Тем не менее ваш сын покинул свое место и отказался лететь дальше. А штурман, несмотря на свои раны и на то, что он не был квалифицированным летчиком, сел за штурвал и попытался довести самолет до дома…
Ричардсон подумал, что если закрыть глаза, то он сможет представить себе, как это было: крошечная, тесная, полная грохота, открытая кабина, залитая кровью штурмана; оглушительный рев моторов; зияющая дыра, проделанная снарядом, дующий в нее ветер, снаружи — треск выстрелов. А внутри… обволакивающий, словно сырое, дурно пахнущее облако, страх. И в углу кабины съежившаяся фигура.