После этого мы стали утрированно копировать новации, которые с Запада просачивались. Особенно это началось сразу после смерти Сталина. Был какой-то такой момент не то что свободы, но раскрепощения: все-таки что-то разрешалось.
Никакого расслоения общества тогда не было. Но стиляги резко противопоставляли себя карьерным комсомольским вузовским студентам, для которых – целина, партия, комсомол. Поэтому некоторые деятели культуры тех лет боялись попасть в эту нашу стиляжную среду – не дай бог кто-то из партийного начальства увидит. А мы были оголтелые. Молоденький Бродский читал свои первые стихи. Илюша Авербах стал потом замечательным кинорежиссером, Миша Козаков – актером.
Эта среда увлекала не только внешней атрибутикой, хоть она и носила наивный и смешной характер – как я по фотографиям старым могу судить, – но, конечно, эта среда была антисоветская. Из стиляг вырастали люди, жизненное кредо которых шло вразрез с государственной идеологией. Попасть в эту среду было очень заманчиво, и талантливость многих людей в ней привлекала, конечно. А крайние проявления – они всегда у молодежи присутствуют. Потом были битломаны, панки, еще кто-то. А в то время это был первый после НЭПа протестно-эпатажный всплеск.
Бурные стиляги были с пятьдесят третьего года – момента смерти Сталина – и до пятьдесят шестого– пятьдесят седьмого года. Потом всё растворилось, и все стали несколько иными. Все стиляги сделали короткие стрижки, стали одеваться в твидовые пиджаки и уже пошла влюбленность в Хемингуэя. Это уже были элегантно одетые люди, потому что, во-первых, повзрослели, а во-вторых, старались быть похожими на героев Ремарка, Хемингуэя. Все называли друг друга “старик”, “старичок”, и все собирались в Питере в двух местах: в ресторане “Восточный” или в ресторане “Север”.
Лев Лурье:
Поколение стиляг – часть поколения шестидесятников, определяющим для которых был пятьдесят третий – пятьдесят шестой год. То есть это люди, которые “пришли с холода”: заканчивали школы для мальчиков, пережили – в ленинградском случае – эвакуацию и блокаду, безотцовщину, обладали поэтому необычайной жаждой жизни, которую было трудно удовлетворить в казарменных сталинских условиях и гейзеры которой начали бить в начале пятидесятых. Предощущение этого поколения было и сразу после войны, хотя преобладала так называемая шпана и быть модным среди молодых людей было не слишком принято.
Стиляжничество было, что уже многократно подмечено, вариантом советского дендизма, связанного с “золотой молодежью” и с каким-то неправедным накоплением, потому что вся эта экипировка стоила достаточно много денег, а откуда их взять, было непонятно. Стиляжничество неизбежно было связано с какой-то “крутежкой”, продажей, перепродажей, полууголовкой или полностью уголовкой. Проблема заключалась и в том, что всякое отклоняющееся поведение в хрущевское время – увлечение ли Пастернаком, слушание ли зарубежного радио, галстук ли с обезьяной – преследовалось. И поэтому между разными “шестидесятниками” было нечто вроде того, что Вышинский (прокурор многих сталинских процессов. –