— Можешь сидеть себе под этой волной. Мне от этого ни жарко, ни холодно. Но лучше никому про это не говори, понял?
— Но почему? Они ведь нам родные — и Виталик, и мама, и…
— Ну вот, раскатал губы. Они умеют все опошлить, вот почему. Вывернуть наизнанку, исследовать под микроскопом, сделать выводы. После всех этих их разговоров жить противно. Когда отец начинает рассказывать за столом, как мама плакала, когда была беременная — боялась остаться в пятнах и некрасивой, — у него слезы на глазах и руки дрожат. Он не имеет никакого права об этом рассказывать. Потому что эти воспоминания принадлежат только ему и маме. И про то, как я, когда сломала лодыжку, хотела отравиться аспирином, тоже нельзя рассказывать. Понимаешь?
— А это правда, что Ксюша выпила димедрол, когда ее не пустили на чемпионат Европы среди юниоров?
— Откуда ты знаешь об этом?
— Не помню. Кажется, Виталик говорил. Но я не помню точно.
— Все это сплетни. Ксюша попала в больницу с острым приступом аппендицита, ясно?
— Семейная тайна за семью печатями.
— Хотя бы и так. Тем более, что ты не Барсов, а Суров, Петуня.
Петя надул губы и отвернулся.
— Ладно, мир, да? — Леля дотронулась до его локтя. — Ксюшка на самом деле выжрала килограмм димедрола. Но не потому, что ее не пустили на чемпионат.
— А почему?
— Если честно, Ксюшку меньше всего интересовали спортивные успехи сами по себе, хоть она и весьма тщеславная особа. Больше всего ее интересовал успех у мужчин. Где медали — там и успех, верно? Вот почему она с таким упорством зашнуровывала каждый божий день свои ботинки. Ей четырнадцати не было, когда она попробовала с мужчинами. Ей это очень понравилось. Она без ума влюбилась в Кустова, их балетмейстера, а он был большим любителем путешествовать по чужим койкам. Я только одного не могла понять: откуда она взяла столько димедрола?
— И ты решила последовать примеру своей сестры?
— Не в том дело. Когда я лежала со сломанной лодыжкой, я слышала чей-то голос. Он звал меня, окликал по имени. Я не находила себе места. Я… Словом, я была такой идиоткой. Это больше не повторится.
— Когда ты снова услышишь этот голос, скажешь мне. Обещаешь? Я не смогу жить, если с тобой что-то случится.
Он смотрел ей в глаза.
— Дур-рак. Сначала сведи бородавки, — сонно пробормотал попугай.
Отец сидел у окна своей башни — так называли мастерскую в конце сада у озера. Он смотрел вдаль. Его лицо, освещенное теплыми лучами закатного солнца, казалось просветленным и печальным.
— Пап.
Леля замерла на полпути к окну.
Отец встал с похожего на трон резного кресла и протянул ей навстречу руки. Выражение его лица оставалось тем же, нездешним.