— Да вашу мать! — вскрикнул он. — Да чего я там забыл! Да все равно ж я опоздал!
С этими словами он облегченно вздохнул, долил в стакан из большой квадратной бутыли с черной этикеткой, уселся за стол, не снимая куртки, и снова раскрыл томик.
На некоторое время Бруно застыл без движения, впившись глазами в буквы и держа забытый стакан в руке. Он читал медленно, потея и шевеля губами, иногда возвращался к прочитанному и снова просеивал через себя слова. Когда ему понадобилось перевернуть страницу, он вспомнил про виски, отпил и поставил стакан на стол.
«…Очевидно было и для охотников, и для собак, и для волка, что теперь все кончено. Зверь, испуганно прижав уши, старался подняться, но собаки облепили его. Данило, привстав, сделал падающий шаг и всею тяжестью, как будто ложась отдыхать, повалился на волка, хватая его за уши. Николай хотел колоть, но Данило прошептал: „Не надо, соструним“, — и, переменив положение, наступил ногою на шею волку…»
Бруно поерзал на стуле, хлопнул рукой по столу.
— Дурак! Ну как же так! Э-эх! Что ж ты, братское сердце! Ай! Ай! — бормотал он, едва не рыдая. — Надо ж было сразу когти рвать, а не понты колотить! Доигрался, волчина, раздолбай толстобрюхий!
Он буквально разрывался между сочувствием к старому волку и симпатией к Николаю Ростову, который этого волка травил. Вот это было странно. Раньше такого с Бруно не бывало. Раньше все было просто. Он бился за свое место под солнцем, он стучал в кумпол, ломал челюсти, крушил стулья и пивные бокалы о чьи-то головы и не особо при этом переживал. Не разрывался. Не тер глаза кулаками и не наливался виски от непонятного чувства внутри… Что с ним вообще такое происходит?!
Бруно отвернул обложку, удивленно воззрился на портрет на форзаце. Лев Николаевич Толстой явно не был маленьким человеком, тут не поспоришь. Большой человек. И ведь было у Бруно с ним что-то общее. Явно что-то было. Более общее, чем с Пушистиком, например, или тем более с гномом-занудой Муромовым. Как будто они кровная родня. Только Толстой немного постарше как бы — и возрастом, и вообще. А Бруно помладше. Но тогда выходит, что оба они — и Толстой, и Бруно, — оба они отчасти большие люди, а отчасти — маленькие. Как бы одно целое… Они — одной крови!
«Б…дь!» — подумал Бруно пораженно. И тут же отругал себя за это слово, хотя оно прозвучало только в мыслях.
Кстати, интересно, ругался ли Толстой матом? А-а, точно! У него ж там было это место, где ловчий Данило обозвал старого графа «жопой», когда тот волка проморгал… И еще сказал: «Прое…ли волка-то!.. охотники!..»