— Купол не разнеси, — одернул он увлекшегося синего дракона, чей хвост вилял как у очень радостного пса.
— Ранис, чего ты дергаешься? — Станислав ненадолго обернулся и как-то по-особому светло улыбнулся, напоминая пьяного. — Думаешь, им будет жалко, если я просто посмотрю? Или обидно, что сам не додумался глянуть?
Пришлось снова закрывать лицо руками и даже отворачиваться, чтобы подошедшая Александрит не видела всех тех эмоций, что просто раздирали его душу. Простое имя, вроде бы даже не его, вроде бы ничего не значит, но почему-то от него хочется умереть, хочется подняться высоко-высоко и, сложив крылья, разбиться об этот сияющий купол. Чтобы никогда больше не слышать, не помнить, не чувствовать. В последний раз это имя звучало где-то там, в одной из комнат Чертогов, из уст опьяненного удовольствием желтоглазого дракона вперемешку со стонами и криками. Стас больше никогда не звал так Ниррана, словно приняв негласный запрет. И сейчас… так буднично и легко.
Хорошо хоть Алекс вовремя отвлекла, не дав отвесить этому одурманенному дракону подзатыльник, а то Нирран был уже готов к такому повороту событий. И из его фантазий эта была самой приличной.
В это время сам Станислав просто не мог реагировать нормально, едва находя в себе силы дышать от восхищения и лютой, отчаянной зависти к тому, кто смог создать своей песней подобное. К тому, кто мог так петь о своей боли, любви и надежде. Мир кружился вокруг него сотней красок и звуков, заключенных в лед. Нет, Стас видел не больше, чем другие. Он слышал больше, слышал каждый оттенок, каждую ноту и каждое чувство, раскладывал их на составляющие и пытался распробовать кончиком языка. Как в наркотическом дурмане, он тянулся за тем, чего нет и не будет у него, за той хрупкой, но такой сильной надеждой, звучащей в песне другого дракона, обретающего свой собственный мир и семью, познающего любовь!
И когда Нирран буквально за шкирку потащил его прочь из-под купола, Стас начал сопротивляться. Ему хотелось еще немного, еще чуть-чуть, хотя бы мгновенье погреться в этом зареве чужого счастья. Написаться им с запасом, так чтобы когда становится особо плохо и больно, напоминать, что оно вообще есть, пусть не у него и для него, но многие познают и многие любят, счастливы, необходимы. Чтобы просто знать, что такое есть, и вовсе не бред его воспаленного от неудач разума.
И сейчас, смотря на такого знакомого, такого взъерошенного и холодного Ниррана, он чувствовал, как у него заново отбирается с трудом собранное тепло, как рушатся надежды. Такое жестокое напоминание, что он не нужен. Возможно, не будь они рядом, погибни они друг для друга, это безумие и прошло бы, отзываясь в сердце лишь сожалением и светлой грустью. Но они как завороженные каждый раз замирали у этого кривого зеркала, вглядываясь в глаза друг друга, подпитываясь чужой болью, чужой страстью и ошибками. Они резались об эти острые грани стекла, разбитого собственными руками, заливая все вокруг ядовитыми каплями крови, размазывая ее по друг другу и ненавидя за это. Один дракон испугался и не осмелился, снова сбегая. Второй дракон не поверил и оттолкнул, прячась в привычный холод. Раз дракон. Два дракон.