Леночка маялась. Да и родители твердили: «В Москву! В Москву!» Только в Москву почему-то не отправляли. Леночка, которую в семье звали на немецкий манер Ленни, не очень вдавалась в подробности, однако чувствовала: что-то происходит. Где-то далеко шла война, однако не она волновала родителей. Отец — потомственный врач с превосходной практикой, из тех, первых, немцев, оказавшихся в России при Петре, — пользовал большие городские чины. С визитов приезжал мрачный. Запирался с матерью в кабинете, что-то рассказывал, стучал кулаком по столу, курил одну за другой папироски. Мать ходила с трагическим лицом. Являлись родительские друзья — люди солидные, уважаемые, осведомленные. Опять запирались, шептались, стучали, курили, пили чай с лимоном.
Ленни понимала одно: ждут чего-то нехорошего. В Петербурге зреет какой-то заговор. В ответ на ее робкие упоминания о Москве родители отмахивались. Однажды во время обеда отец сказал матери: «Придется уезжать». Мать заплакала, прижимая платок к носу, выбежала из-за стола, а потом весь день перебирала шубы, серебро, сортировала белье и платья. И вдруг…
Как-то осенним утром Ленни проснулась и почувствовала: что-то случилось. Стало легко, беззаботно, весело. По-прежнему. Отец шутил за завтраком. Мать смеялась, щурила близорукие глаза, заправляла локон в прическу. Заговор зрел, зрел и лопнул.
Ленни помнила, как отец, заложив на генеральский манер одну руку за спину, а другую, с газетным листом, высоко подняв к глазам, зачитывал им с торжественностью и прорывающимся смешными петушиными всхлипами ликованием заметку, которую перепечатали местные «Ведомости» из петербургской солидной газеты: «Вчера в Петропавловской крепости состоялась казнь предводителей большевистского заговора Владимира Ульянова, именовавшего себя Лениным, и Льва Бронштейна, известного под фамилией Троцкий. Бандиты были расстреляны в 4 часа утра. Остальные участники заговора (далее следовали фамилии, которые Ленни не запомнила, так как слушала вполуха) приговорены к пожизненному заключению и сосланы в каторжные работы. Революция, о которой так долго говорили большевики, не свершилась, господа!» Еще Ленни помнила, как мать прошептала, перекрестившись:
— Какое счастье, что государь в феврале не отрекся от престола!
Возобновились разговоры о Москве.
Летом 18-го приехала младшая сестра матери Елизавета Юрьевна, тетя Лизхен. Тетя Лизхен была роскошной женщиной. Так считали в семье. Ленни потрясло то, что она курила пахитоски. Долго мяла их в длинных пальцах, засовывала в янтарный мундштук, резко, по-мужски, ударяла спичкой о коробок, а закурив, выпускала изо рта густое кольцо дыма. Мундштук же держала странно: прихватив снизу большим и указательным пальцами. Тетя Лизхен, как мать, щурила близорукие глаза, но на этом сходство сестер заканчивалось. Тетка была крупней, породистей, телесней и… Ленни не знала, как это выразить словами, а если бы знала, то сказала: тетка была порочной. С мужем жила раздельно. Образ жизни вела свободный. Через два дня после ее приезда само собой отпало обращение «тетя» и для Ленни она стала просто Лизхен. В конце концов, по возрасту она годилась Ленни в сестры: на 10 лет старше. А еще через день выяснилось, что Лизхен не прочь взять племянницу в Москву и поселить у себя на Неглинке.