— С чего ты взял, что он будет несчастным? — окончательно распалилась она. — Почему это ты решил, что мой ребенок будет несчастным? Почему ты взял на себя право.
— Да потому что! — выкрикнул я. — Посмотри на себя. Глупенькая несчастная девочка, решившая убежать от всего мира, потому что ее бросил Петя. Если ты сама несчастна, как ты можешь сделать счастливым ребенка?
— Ты… ты… я ненавижу тебя! — прошептала Ира и убежала плакать к себе в комнату, к своей глине, краскам и тихой, однообразной и навязчивой эзотерической музыке. Я остался стоять, один, посреди собственного холла, и чувствовал себя почему-то последним мерзавцем. Но ведь я был прав. Я был совершенно прав, и даже больше — я чувствовал себя почти героем, почти рыцарем. Я не стану подыгрывать запутавшейся женщине, чтобы вытащить себя из тюрьмы. И пусть она сейчас этого не понимает, когда-нибудь все равно поймет. Пусть чуть-чуть подрастет, переживет потерю своего Петра, найдет какого-нибудь нормального мужика и родит ему хоть пятерых. Как там у них, у хиппи, принято. Нет, не могу я ввязаться в такое дело, взять на себя грех и оставить ребенка, одного. И так у нас в стране достаточно матерей-одиночек.
А что будет со мной — так ли это важно? Я. Я не пропаду. А если и пропаду — какая разница. Забавные мысли приходили мне в голову. После того, что со мной случилось, и, в особенности, после того, как меня без минуты промедления выкинули из «Стакана», меня почему-то уже мало что пугало. Я даже вдруг понял, что не страшусь и тюрьмы. То есть страшусь, конечно. Но если все взвесить и прикинуть.
Я взял телефон, набрал номер одного своего знакомого риэлтора, Кольки Скобкина. Николай тут же выразил свои соболезнования в связи с произошедшим. Я поморщился. Слишком публичным стало мое дело, и у каждого знакомого теперь имелась своя версия моей ситуации, каждый имел свою позицию. Кто-то сочувствовал мне и был на моей стороне, справедливо полагая, что такое может произойти с любым. Кто-то порицал пьянство за рулем и был, таким образом, заодно с Димулей, на стороне обличающего правосудия. Такие знакомые разговаривали со мной сухо, спрашивали, что именно мне нужно, говорили, что очень заняты. Когда я пытался донести до них, что в тот злополучный день был совершенно трезв, они сухо соглашались, и совершенно ясно было, что они мне не верят.
— Рассказывай! — как бы говорили они. — Все вы так считаете. А что еще вам остается! Убьете человека, а потом все норовите от правосудия улизнуть. Но мыто знаем.
— Привет, ты как? — спросил Скобкин. — Слышал, ты теперь в свободном полете?