— Бегут!.. Наши бегут!..
Размывая расколотый полк поддержки, обтекая сооружения из больших повозок, тучи ордынцев устремились к лагерю, гоня отдельных бегущих воинов. Огромная масса врагов навалилась на левое крыло большого полка, все сильнее отгибая его в сторону Непрядвы, от этой массы потянулось широкое серое щупальце, охватывая русскую рать с тыла.
Серпуховской в упор глянул на воеводу, тот жестко усмехнулся, поднял глаза к небу. В мутной сини с огромной высоты, будто целясь в ханский шатер на Красном Холме, отлого пикировала пара кречетов.
— Вот нам и знак неба, княже, — буднично сказал Боброк. — Да и ветер, слышь, повернул.
Весь полк смотрел в небо, следя за соколиным полетом, а ветер, как часто бывает на опушке, слабо крутил и тоже подталкивал воинов в спину. Серпуховской миг-другой смотрел в спокойную синь воеводиных глаз, уже понимая, что лучшего момента для удара выбрать было нельзя.
— Бери правое крыло полка и гони тех прямо в Непрядву. Загонишь, не медли — поворачивай за мной. Я же тех ударю, что рать облегают. Коли заминка у меня выйдет — ты подопрешь.
Владимир с седла схватил Боброка в охапку и поцеловал в жесткие усы, железно звякнули золоченые княжеские шлемы. Полк, словно поднятый на воздух багряными крыльями своих стягов, еще безмолвный, вымахнул карьером из-за края Зеленой Дубравы и на всем пространстве поля от Смолки до Непрядвы увидел беспечные спины торжествующих врагов.
Был в великом сражении один момент, когда все остановилось, замерло, замолкло. Даже сцепившиеся в смертной схватке враги отпрянули друг от друга, пораженные тем, что внезапно пронеслось в кровавом воздухе и по кровавой земле. Все обратилось в одну сторону; смертельно раненные воины поднимали головы, пытаясь угасающими взорами проникнуть в глубину багровых сумерек, откуда пришел кованый гул, колебавший поле. Лавина неведомой конницы, горя чешуей доспехов и бросая в очи татар острые, ломкие молнии отточенных мечей, широким крылом огибала Зеленую Дубраву, захлестывала Куликово лоле, как захлестывает берег волна, рожденная проломившимся дном океана. Минуту и другую лишь многотысячный топот идущих карьером коней царил среди безмолвия, но вот порыв ветра разорвал, смыл красный туман, и над серединой блистающей лавы багряно плеснули стяги русского конного полка.
— Слава! Слава! Слава!..
Гром голосов, гром копыт, гром мечей, упавших на вражеские головы, слились в одном нарастающем «ура!», глуша вопли ужаса; тысячи степняков, минуя русский укрепленный лагерь, мчались к Непрядве, надеясь на своих неутомимых коней, которые перенесут через реку в спасительную степь; другие тысячи, обошедшие русскую рать с тыла, не в силах оборотиться назад всей массой, бешено погнали к заросшему лесом берегу Нижнего Дубяка, чтобы набить собой и лошадьми огромный овраг его русла. Позади надежды не было — только беспощадные мечи, копья и шестоперы. Тысячи мародеров, застигнутых на поле за их гнусным делом, не успели даже вскочить на лошадей, они мчались впереди конной лавы, словно стадо сайгаков, гонимое волками; иные же только вскидывали пустые руки, этих не рубили и не кололи, они гибли под копытами, потому что в таких сечах пленных не берут. Лишь несколько тысяч ордынцев, навалившихся на крыло большого полка, попытались встретить мечами конную лавину русов, но бронированные ряды юных московских удальцов разбрызгали их, как грязь, а в спину оборотившимся врагам ударили копья и топоры русской пехоты, и эта волна Мамаева войска, превосходившая числом весь засадный полк, в панике хлынула в сторону Красного Холма. Спешенные срывали доспехи, мчались среди конных, хватаясь за хвосты лошадей и стремена, их били свои, они спотыкались о трупы и щиты, падали и гибли, усиливая общий крик ужаса. В битве страшна всякая паника, но та паника, что внезапно сменяет победные кличи, не сравнима ни с чем, она — смерть войска.