— Победа же, государь!
— Я што тебе велел?
— Все взять и ничего не трогать.
— А ты?
— Дак это… — Олекса потупился. — От них не убыло. Им же для удовольствия. Што они знали-то со старым мурзой?.. Вон там, в синем шатре, — девицы прямо цветики. Ихний казначей, старый мерин, самых молоденьких да красивых покупал. А на што? Говорят, приедет, заставит раздеться догола — танцуйте ему! Сам же присядет на корточки посередь юрты, высматривает да языком цокает. Вот ведь какой вражина, а?
Боброк с Хасаном расхохотались.
— Я их трогать не велел, девицы ж! Там и наши две были — тех отпустил, а полонянок тебе дарю, государь.
— Ты, однако, добиваешься плети, Олекса, — Боброк нахмурился. — Баб — в отдельные юрты, вино — вылить до капли. Стражу — усилить. Сейчас же пришлю дьяка — переписать все добро и полонянок. Сей курень объявляю общей добычей войска, как и Мамаев. К утру чтоб все было на колесах и во вьюках.
— Слушаю, государь.
— Проверю. Найду хоть одного из твоих в непотребном виде, сотским тебе не бывать.
Кинув короткий взгляд на забившихся в углы женщин, князь круто повернулся и вышел. В юртах затихли голоса, караульные были на месте, у большого костра суетились одни евнухи, прибирая ковры, скатерти и посуду.
— Победа разлагает войско, князь, — сухо заговорил Боброк по дороге к лошадям. — И рад бы дать им волю — пусть забудутся от кровавого дела, да как бы полк не погубить.
— Я знаю Орду, государь. Я считал тумены — Мамай все их бросил в битву. Орда бежит и теперь, дикие кочевники — тоже.
— Ты молод, князь, — покачал головой Боброк. — А я уж сед, и немало той седины от вражьего коварства нажито. И мы с тобой не знаем, где теперь союзнички Мамая, что замыслили. Пока не соединились с большой ратью, пиров не будет. И мы ведь не Орда. Наш человек, пока трезв, — золото, а подопьют, глядишь, начнут припоминать ордынские обиды — быть беде. До утра глаз не сомкну, службу проверять буду… Теперь показывай невесту…
XIII
Нестерпимо давило в бок тупым и жестким, черная бездна то сжималась, то разверзалась перед самым лицом, грозя бесследно проглотить Ваську Тупика, он срывался в нее, но неведомая сила выбрасывала его назад, туда, где тяжесть и боль, где дышать невозможно в сырой духоте земли, крови, человеческой и конской плоти. «Со святыми упоко-о-й…» — тянул вдали дребезжащий голос с гнусавинкой, Васька знал, что отпевают его по ошибке, хотел бы крикнуть, что великий грех отпевать живого человека, но где взять воздуха для крика? Что-то очень важное — важнее боли и страха, важнее самой жизни Васьки Тупика, по которой вдали справляют тризну, — не переставало мучить; оно, это важнейшее, было рядом, но Васька никак не мог припомнить… Далеко-далеко заржал конь, его ржание внезапно приблизилось, и кто-то, вроде бы за глухой стеной, отчетливо сказал: