Я взглянул на Петра. Омоновец был невозмутим – это у него отцовское.
— Это все антимонии! – неожиданно заключил Густав Карлович. – А в тот момент, когда так называемый господин Шеель предложил нам с фрау Мартой выпить по чашечке кофе, я сразу убедился, этот таинственный офицер – добрый и хороший человек, ведь я так люблю кофе.
— А водку? – спросил я.
— Шнапс тоже, но теперь реже. Сердце, бляха–муха, пошаливает.
Сердце у него пошаливает!
В восемьдесят два года!..
Этих крепких, как белые грибы, оперативников еще можно по следу пускать. От таких не оторвешься, на мякине не проведешь, туфту не всучишь. Особое доверие вызывал его живой интерес к тайнам НКВД. Его до сих пор будоражила причина, толкнувшая высших чинов в разведке красных затеять возню с рядовым, пусть и переметнувшимся на их сторону обер–гренадером.
— Что им удалось разглядеть во мне такое, чего во мне, бляха–муха, отродясь не было?
Он так и выразился – «отродясь», чем окончательно очаровал меня. Пафос, таившийся в этом словечке, окончательно развеял небеспочвенные подозрения, что этот бодрый старикан не более чем подставная фигура, подсунутая мне виртуальным Трущевым и его сподвижниками – всеми этими Нильсами Борами, Мессингами, Сен–Жерменами и Заратустрами, пытавшимися соблазнить меня сладкими сказками о прелестях согласия, без которого якобы жизнь теряет смысл и радость.
То‑то в этом земном времяпровождении много смысла!
Буквально невпроворот!..
Что‑то я до сих пор не обнаружил в лабиринте, в который меня в момент рождения угораздило вляпаться, какой‑то особо замысловатой логики.
— Как только меня выписали из госпиталя, добрые дяди из 4–го управления НКВД и Главного штаба партизанского движения взялись определить мою судьбу.
Старикан вновь уставился в стену. Глядел долго, видно, пытался до мельчайших подробностей вспомнить эти трудные дни.
Между тем за окном совсем стемнело, и в непрозрачной весенней мгле прорезались уводившие в историческую даль огни на шоссе.
Петя поднялся, подбросил пару поленьев в печь. Огоньки забегали, заиграли, высветили углы, где со времен Трущева прижились тени былого. В блеклых отблесках печного огня тени зашевелились, задергались, придвинулись поближе. Голос у старикана приобрел странную хрипотцу, речь породнилась с летописью.
— В лето 1944–ое от рождества Христова щеголеватый подполковник из 4–го управления НКВД провел со мной душеспасительную беседу. Говорил гладко, как по писанному – «Гитлеры приходят и уходят», «…мы воюем за светлое будущее», «…нас ведет товарищ Сталин». Давил на сознательность, на необходимость сделать решительный выбор в пользу мирового пролетариата, который не на жизнь, а на смерть сражается с «самым реакционным отрядом мирового империализма – немецким фашизмом». Потом предложил поступить в специальную школу, чтобы получше подготовиться к этой самой борьбе.