Я оторопела. Я была до того не избалована его комплиментами, что расценила эти слова чуть ли не как признание в любви. Почему «Юрий Алексеевич», спросите вы, а не Юрий, Юрик, Юрасик или еще как-нибудь? Да так как-то… само собой получилось. Уж очень он был солидным и взрослым, не в пример остальным…
— Ты не похожа на других, в тебе есть аристократизм духа, — сказал он однажды, и его слова прозвучали музыкой в моих ушах. Аристократизм духа! Такое не каждый день услышишь. Ну и как тут спросить: «Где ты был?» Аристократки духа не задают подобных вопросов. Я из кожи вон лезла, пытаясь соответствовать. Он мне нравился. Да что там нравился! Я влюбилась в него без памяти. При виде него у меня появлялась слабость в коленках, и я начинала заикаться…
— Как жизнь, Катюша? — спрашивал меж тем Юрий Алексеевич, усаживаясь, вернее, укладываясь на диван и подсовывая под себя подушки — комфорт превыше всего. — Выглядишь бледно, работы много?
«Скотина! — подумала я почти с восхищением. — Совсем не меняется!»
Мы не виделись с весны, и я отвыкла от его не умеющей улыбаться физиономии, голоса, занудных замечаний насчет моих манер, одежды и внешнего вида в целом. Он вел себя как любимый человек, которому все можно, и как старший друг, которому тоже все можно, и как наставник малолетнего имбецила. А я была маленькой, ничтожной, послушной девочкой, тем самым имбецилом, который нуждался в наставлениях, внимал, раскрыв клюв, восхищался и не помышлял о бунте. От меня ожидали восхищения, одного восхищения и ничего, кроме восхищения. Трепеща, я выслушивала рассуждения о женщинах — аристократках духа, плебеях, населяющих мир и окружающих его, Юрия Алексеевича, везде — на улице, в метро (если машина в ремонте!), на работе. Об искусстве, которое превыше всего и помогает выжить. О поэзии и музыке, помогающих забыть о несовершенстве мира. Голос его менялся, когда Юрий читал шекспировские сонеты. Он становился теплым и задушевным. Я таяла.
— Глаза ее на звезды не похожи, —
выкликал он нараспев.
— Нельзя уста кораллами назвать,
— Не белоснежна плеч открытых кожа,
— И жесткой проволокой вьется прядь… [5]
Мне всегда казалось, что это про меня. Он был не похож на других, он был такой необыкновенный, такой начитанный, такой эрудированный и играл на фортепьянах. Он был незаурядным. У него были красивые руки. Он прекрасно одевался. У него были длинные волосы. Он был достоин восхищения.
Штучная работа — шедевр, непригодный к употреблению. И судьбе было угодно столкнуть нас лбами.
Но однажды меня словно толкнули, и я проснулась. Во всех словах я вдруг стала слышать один мотив и один и тот же незатейливый стишок: «Я, мне, мое, я, я, я!», «Я и Шекспир!», «Я и Шопен!», «Я и вы все, плебс!»