Это началось так же, как все ее отчаянные попытки вернуться к нормальной жизни, – с чувства облегчения. В первое время больше всего успокаивает сознание того, что теперь за тебя кто-то отвечает, кто-то, но не ты сам. Она вошла в центр и подчинилась правилам. У нее не было ни освежающей жидкости для рта, ни другого алкоголя, который нужно было отобрать, ни сумок, чтобы их обыскивать. Доктор Моди отвела ее в маленькую комнату с решетками на окнах, выходивших на серую бетонную дугу виадука.
Когда дрожь в руках усилилась, а головные боли стали невыносимыми, она впервые осознала, что означает принятое ей решение, и буквально взбесилась. Именно так, хоть ей и не нравилось это слово. Ее безумие было безмерным – она швыряла стулья, до крови разбила голову об стену, кричала, чтобы ее выпустили.
Закончилось все в палате детоксикации. Эти семьдесят два часа были самыми длинными в ее жизни. В ее памяти теснились обрывочные картины, которые наползали одна на другую, делались размытыми, пока не теряли всякий смысл. Она помнила запах собственного пота, вкус желчи, поднимавшейся к горлу. Ее рвало, она сыпала проклятиями, вырывалась, кричала. Умоляла отпустить ее, дать хотя бы один глоток.
А потом вдруг чудесным образом она заснула и проснулась в другом мире, словно после шторма прибитая волной к берегу. Дезориентированная, все еще дрожащая и слабая, как новорожденный щенок.
Трезвая.
Трудно даже описать, какой незащищенной она себя чувствовала тогда, какой хрупкой и ранимой. День за днем она сидела на сеансах групповой терапии, словно призрак, слушая исповеди соседок: «Привет, я Барб, и я алкоголик. Привет, Барб».
Это было как ужасный момент, и она отключалась, грызя ногти до крови и думая о том, когда, наконец, сможет напиться, и что ей здесь не место – эти парни принимали смертельные дозы, садились в машины и убивали людей на дорогах, их выгоняли с работы. Они были закоренелыми пьяницами, а она просто неудачником, который пьет.
Дороти помнила, когда все изменилось – на утренних групповых занятиях, недели через три после детоксикации. Она смотрела на свой обгрызенный ноготь и слушала вполуха толстуху Джильду, которая жалобным голосом рассказывала, как ее изнасиловали на вечеринке студенческого братства; она горько плакала, пуская сопли, а доктор Моди посмотрела на Облачко.
– Что ты сейчас чувствуешь, Облачко?
Она рассмеялась при мысли, что история девушки может что-то значить для нее, но тут из глубин памяти всплыли воспоминания, словно со дна тело утопленника.
Темно. Он курит. Красный огонек сигареты вызывает ужас. Почему ты не слушаешься? Ты заставляешь меня быть плохим. Я не плохой.