Экскурсия заканчивалась, все благодарили Марью Гавриловну, она, растрогавшись, предложила: «Хотите, почитаю?» И начала.
«Ненастный день потух, Ненастной ночи мгла По небу стелется одеждою свинцовой, Как привидение, за рощею сосновой Луна туманная взошла…»
Голос вкладывался в стихи, как лезвие ножа в ручку. Они замерли, никто не пошевельнулся, понимая, что началось то самое, что они хотели, чтобы с ними случилось.
«Никто пред ней не плачет, не тоскует, Никто ее колен в забвенье не целует… Никто ее любви небесной не достоин, Не правда ль: ты одна… ты плачешь…. я спокоен».
Все вздрогнули одновременно: сверху раздался грохот и с крыши рухнула балка. Авилов, не удержавшись, хмыкнул. Марья Гавриловна распахнула дверь: возле крыльца, рядом с балкой, лежал кровельщик, тот самый Шурка. Авилов присел и взял его за руку, нащупывая пульс. Упавший издал стон. «Не трогай, ему больно!» — закричала Тамара. Ее муж, вздрогнув от крика, точно по команде развернулся и пошел в дом, бросив напоследок: «Я забыл зонт». Остальные ошеломленно толпились, не понимая, что могло случиться. Нина побежала звонить в «Скорую», у Шурки осторожно пощупали пульс, и вроде бы он был, но очень слабый. Все суетились, не умея быстро перейти от стихов к действию. Мария Гавриловна потушила свет и заперла дом, оставив гореть лишь фонарь над крыльцом. Авилову в тусклом свете люди казались уже когда-то виденными, смутными тенями. Застывшая группа со старого полотна — они, не отрываясь, глядели на маленького, нелепо скрюченного у ног человека.
— На Блока похож, — вздохнул Алексей Иванович, — в гробу.
— А вы видели Блока в гробу? — съязвила рыжая.
Марья Гавриловна перекрестилась. Прошуршав по гравию, приехала «Скорая», упавшего погрузили и увезли, а экскурсанты томились возле дома, словно привязанные к нему несчастьем, не желая расстаться. Первой исчезла Нина, отбыли Гена с Ларисой, мерным шагом удалился чиновник по культуре, Алексей Иванович увязался за библиотекаршей, а Тамара все прижимала ладони к полыхавшему лицу и громко восклицала, переживая. Какая нелепая, неумеренная баба! И чего, спрашивается, надрывается, думал Авилов, отправляясь с Наташей в гостиницу. Она была ранняя пташка, жаворонок, и к вечеру превращалась в вялую тихоню. «Не к добру, не к добру это», — твердила по дороге Наташа, а Авилов отмахивался. Ну бывает, что падают люди с крыш. Зачем во всем надо видеть какой-то особенный мистический смысл?
Подождав, пока заснет Наталья, он вышел на ночную охоту, и ничто не могло его остановить. Завтра вечером они уедут к морю и никогда больше не встретятся с Ниной, а все припадочные желания останутся в этих благословенных местах. С ними несколько хлопотно. Поселок с редкими фонарями, лесом-полем, полем-лесом, километра три, возвращение в дом из бруса, где светится окно, и чай из самовара, дикая звероватая радость. Даже если бы он был здесь один, без Натальи, все равно воровское чувство. Беззаконные страсти. Страсти, они всегда беззаконные, как известно.