И вот мы на нашем американском, темно-коричневом (можно даже сказать, шоколадном) «шевроле» въезжаем наконец в городок; солнце палит нещадно, пожирая остатки теней возле домов и деревьев; угодили мы сюда в самый полдень, но жара не жара, тянем шеи и вертим головами, чтобы увидеть, все ли тут по-прежнему, все ли выглядит так же, как прошлым летом, как в прошлые годы.
Мы степенно катим по улице; это, собственно, и не улица пока, а нечто вроде въездной аллеи, по обеим сторонам которой возносятся в небо могучие пирамидальные тополя; я никогда никому не признавалась еще, что при виде этих величественных колоссов погружаюсь в странное состояние, у меня даже немного кружится голова, и я вспоминаю Маттео (дурман, который завладевает мною, точно такой же, как в ту пору, когда мы с Маттео бесконечно, круг за кругом, бродили по той дивной полянке в рощице нашей деревни близ Цюриха, ходили, тесно обнявшись, щека к щеке, – а уж тем более позже, потом, когда я узнала язык Маттео, почему-то необычно прохладный, и ощутила под пальцами черные волосы на его груди, которые росли на нем так, будто специально должны были подчеркнуть красоту его торса).
Мы едем мимо тополей, и еле слышный шелест их листвы сводит меня с ума; шоколадный наш крейсер почти беззвучно скользит от дерева к дереву, равнинный воздух между стволами словно спекся в плотную, упруго подрагивающую массу; солнце шпарит так безжалостно, что отец велит нам включить кондиционер; все, как раньше, негромко говорит он, ничего не изменилось, ну совсем ничего.
У меня появляется мысль: может, отцу и здесь не хватает тех проворных молодцов с пилами и топорами, как их там называют, в общем, работников по городскому благоустройству – они, по крайней мере, подровняли бы слишком разросшиеся ветки – противопоставив дикости цивилизацию и порядок! – или пригнали бы свои мощные машины и вообще спилили, раз и навсегда, эти тополя, обрамляющие въезд в город. (И мы, сидя на каком-нибудь из поваленных стволов, смотрели бы сей час на плавящ у юся под солнцем равнину, а отец, может, даже встал бы на пень и, окинув взглядом пейзаж, с горькой интонацией человека, которого вовремя не послушали – но все-таки лучше поздно, чем никогда! – произнес: наконец-то их отсюда убрали, эти чертовы деревья, от которых никакой пользы, только пыль собирают!)