МЕНЮ ПО СЛУЧАЮ НАШЕГО ОТКРЫТИЯ: ТЕЛЯЧЬЯ РУЛЬКА С КАРТОФЕЛЕМ ФРИ И МОРКОВЬЮ СЮРПРИЗ-ДЕСЕРТ, —
пишу я на доске, которую выставляю в двенадцать часов за дверь; отец с Драганой все утро режут салат, лук, чеснок, морковь, отец показывает Драгане, как он чистит апельсины и грейпфрут для десерта, мы что, целую армию ждем? – говорит матушка, когда видит, что самая большая кастрюля доверху заполнена рульками, и половины бы с головой хватило; ладно, там посмотрим, говорит отец и оскорбленно прячется за кастрюлей; гнев на милость он меняет лишь тогда, когда мы говорим ему, что рулька – просто объеденье (но матушка, конечно, оказалась права, рульку мы еще долго ели дома на ужин; отец считает, что готовить можно только целыми кастрюлями, пройдут месяцы, пока он начнет немного умерять себя и пока матушка научит его худо-бедно учитывать реальные потребности; к тому же отец считает, что каждый гость должен есть то же, что и он, а если гость не хочет этого делать, то надо ему объяснить, что это – самое вкусное и самое полезное; тостики, бульон, салат – разве это еда? – подобные споры идут у нас каждый день, потому что отец в самом деле считает, что это мы виноваты, если гости заказывают не свежеприготовленные блюда.
Где ты научилась так хорошо писать? – спрашивает Анита, когда мы с ней садимся обедать за столик, друг напротив друга, я как раз жую рульку; ты это серьезно? – спрашиваю я. Конечно, серьезно, отвечает Анита, потому что она-то при всем желании неспособна запоминать иностранные слова. Да уж, Ильди у нас насчет этого собаку съела, вмешивается в разговор Номи, вот мне ну ничего в голову не лезет, хоть каждый раз спрашивай, как писать рульку по-немецки: Haxe или Hakse, нет, правда, говорит Номи; Анита недоверчиво качает головой, для нее есть много трудностей, но уж Haxe она никогда бы не написала через ks; а Кристель, которая как раз сидит на диете и сейчас уныло жует салат (чем выводит из себя отца – которого она, впрочем, предпочитает в упор не видеть, – потому что женщины, постоянно думающие, как бы им стать тощими, раздражают его почти так же, как избалованные домашние собачонки или политики, особенно политики, от которых у нормального человека скулы сводит от зевоты), словом, Кристель говорит, что есть люди с фотографической памятью, может, и у тебя, Ильди, такая память, и она буквы фотографирует, а я вот, добавляет Кристель, я только лица хотела бы запоминать, но уж навсегда! Тут к нам подсаживается Марлис с полными тарелками, желает нам приятного аппетита и принимается за еду, она если не ест, то все время что-то бормочет, а если к ней обратишься, принимается рассказывать про своего жениха, который скоро похитит ее, и тогда она всех нас позовет на свадьбу, жених обещал ей грандиозную свадьбу закатить. Голубоглазая Марлис, размышляю я, живет в каком-то своем мире, она уже несколько лет замужем, у нее двое детей, но ее лишили прав материнства, это мы узнали от Таннеров, бедняжка совсем не в своем уме, говорила о ней фрау Таннер, но работать она умеет; мне было как-то странно слышать, как она называет отца – шеф, и каждое утро, осторожно тронув его за плечо, говорит: шеф, вам придется потом на нас готовить, на жениха моего и на меня!