День за днем, неделя за неделей… Впрочем, теперь работники райкома, да и все жители прифронтового Угодско-Заводского района считали время не днями, а часами. Где-то недалеко шли бои, гитлеровские войска рвались к Москве, и люди с жадностью читали каждое сообщение в газете, ловили каждый слух о положении на фронте, тревожно прислушивались к гудению самолетов в ночном небе и к далекой, похожей на гром канонаде. Некоторые рыли ямы, прятали в них свое домашнее добро и, стыдясь самих себя и своих детей, сжигали в печках книжки, журналы, плакаты и даже фотокарточки родственников, ушедших в Красную Армию. Иные по нескольку раз в день выходили на дороги, долго стояли, наблюдая, как идут во встречном потоке советские войска и разношерстные толпы беженцев, и, должно быть, решали, как быть: бросать ли все на произвол судьбы и уходить к Москве и за Москву или все же оставаться на месте: чему быть — того не миновать.
Прошло не так уж много дней, а Курбатов и Гурьянов с гордостью могли сообщить райкому и Серпуховскому окружкому, что в восемнадцати населенных пунктах района уже осели свои люди, оставившие незримую, но надежную цепочку партийного подполья. «Свои глаза, свои уши, свои сердца», — думал Курбатов, еще не представляя себе толком, как практически он и Гурьянов будут связываться с «точками» и руководить ими тогда, когда в села нахлынут оккупанты, зазвучит там чужая речь и застучат сапоги фашистских солдат, подбитые железными подковками. Всем сердцем жаждал он, чтобы этого не случилось, чтобы Красная Армия не допустила врага до родного района, но понимая, что этот трудный час вскоре пробьет, пытался представить себе и ночевки в лесу, и тайные встречи с подпольщиками — всю новую, еще не изведанную жизнь, полную опасностей, тревог и неожиданных испытаний.
Как-то на улице Угодского Завода Курбатову попался навстречу местный учитель Лавров. Невысокий хмурый старик лет под шестьдесят, с седой, почти всегда опущенной годовой, неразговорчивый, малообщительный, он многим казался человеком обиженным и даже враждебно настроенным. Некоторые жители за глаза называли его кулаком. На это были свои основания.
В прошлом Лавров проживал в Крыму и имел там собственные виноградники, которые он потом, кажется, продал, а может быть, их у него отобрали — никто ничего толком не знал, а доискиваться до истины не было нужды. Но угодчане, прослышавшие об этих виноградниках (целы плантации!..) и наталкивавшиеся на упорное нежелание учителя завязывать соседскую дружбу, окрестили его кулаком.
Лавров преподавал в сельской школе русский язык и литературу, но, кроме того, хорошо знал немецкий язык и, бывало, наезжая в Калугу или в Москву, покупал в букинистических магазинах книги на немецком языке и пополнял ими свою домашнюю библиотечку. В свободные вечера, водрузив иа нос старенькие очки, он читал эти книги — и сентиментальные романы из жизни немецкого бюргерства, и стихи и поэмы Шиллера и Гете, — уносясь в далекий мир прошлого.