— Я в этом абсолютно уверен… Иначе не пришел бы к вам.
— Спасибо… Еще раз спасибо, что верите… Это, знаете ли, очень дорого… — Лавров разволновался, полез в карман за платком и долго кашлял и сморкался. Успокоившись немного, он тихо спросил: — Только чем я, старый да больной, могу быть вам полезен?
— Многим, Николай Иванович, очень многим. И прежде всего тем, что вы останетесь в Угодском Заводе и, когда придут фашисты, постараетесь заслужить их внимание и доверие.
— А я, по правде сказать, надумал эвакуироваться.
— Вот этого как раз и не следует делать. Вам надо остаться здесь, дома.
Лавров поднял голову, что он делал крайне редко, и испытующе поглядел на Курбатова.
— Задание дадите? — прямо спросил он.
— Дадим… Если согласитесь…
— А если я обману вас, предам?
В его вопросе прозвучали вызов и надежда.
— Нет, не обманете и не предадите. Мы вам верим и на вас надеемся, — ответил Курбатов, подчеркивая слово «мы».
— Кто это — мы? — снова спросил Лавров.
— Советская власть. Партия. Давайте говорить прямо, без обиняков: хотите вы нам помогать или не хотите?
Николай Иванович переплел пальцы рук и сжал их с такой силой, что хрустнули суставы, а кончики пальцев побелели. Он прикрыл глаза и долго молчал. Курбатову, пристально наблюдавшему за своим собеседником, на мгновение показалось, что он напрасно пришел сюда и затеял весь этот разговор. Но уйти, не получивши ясного ответа, уже нельзя было, и Александр Михайлович повторил свой вопрос:
— Хотите вы нам помогать или не хотите? Если не хотите — не беспокойтесь, я просто извинюсь за неудачный визит и уйду. И никто вас и пальцем не тронет. Гарантирую! А если хотите — давайте договариваться. На честное слово. На совесть. Без клятв я подписок.
Старик глубоко вздохнул и после небольшой паузы заговорил:
— Знаете, Александр Михайлович, вы даже сами не представляете, что вы сейчас со мной сделали… Перевернули, вывернули наизнанку и поставили лицом к лицу с собственной совестью… Не подумайте, что болтлив, но сейчас я испытываю потребность поделиться с вами своими мыслями… То, что вы мне предлагаете, — дело нелегкое, опасное, а я, конечно, не герой. Вы ждете от меня ответа, а я, как вам, наверное, кажется, колеблюсь. Может быть, и колеблюсь, не знаю… Но, поймите, бывает с человеком так: живет он обыкновенной, рядовой, серенькой жизнью, выполняет служебные обязанности, ест хлеб свой насущный и к концу дней своих начинает сознавать, что сделал он в сущности очень, очень мало. Революция, героика, романтика, кипение жизни — все это шло как-то мимо, само по себе, а он, этот человек, жил посреди кипения тоже сам по себе.