— Каролина, откроешь мне?
— Сара, — поправила я.
О черт — он следует протоколу, называя меня по имени, которое я придумала для общения с внешним миром.
— Прости… я хотел сказать Сара. Впустишь меня?
— Ты принес новое письмо?
— Мне нужно поговорить с тобой кое о чем более важном, Каро… Сара. Слышал, что доктор Симмонс уже говорила с тобой. Она сказала, я могу зайти.
— Не хочу об этом разговаривать. Я не готова.
После небольшой паузы я сдалась — это было неизбежно. Один за другим открыла три засова и обычный замок, медленно отворила дверь. Он стоял на пороге, держа перед собой значок. Он прекрасно знал меня и был уверен: я захочу убедиться, что он по-прежнему имеет все полномочия. Я даже улыбнулась. Затем скрестила руки на груди, принимая защитную позу, и отступила на шаг. Улыбка исчезла.
— Почему именно я?
Я повернулась, и он проследовал за мной внутрь. Мы сели друг напротив друга, но я не предложила никаких напитков: а то он еще расслабится и решит задержаться.
— Безукоризненная чистота. — Мой гость осмотрелся и расплылся. — Сара, ты не меняешься.
Затем он достал блокнот с ручкой и аккуратно положил на журнальный столик, под идеальным углом в девяносто градусов.
— Как и ты, — ответила я, наблюдая за его четкими действиями.
Наперекор себе я снова улыбнулась.
— Сама знаешь, почему это должна сделать именно ты, — снова завел он неприятный разговор. — И прекрасно знаешь, почему сейчас. Момент настал.
— Когда?
— Через четыре месяца. Я приехал заранее, чтобы тебя предупредить. Мы можем подготовиться вместе. Проработаем каждый шаг. Ты будешь не одна.
— А Кристин? Трейси?
— Кристин не хочет общаться с агентством. Как и с социальным работником. Она решила обрубить все связи с нами. Вышла замуж за банкира, который не знает ни прошлого, ни даже настоящего имени своей жены. У нее квартира на Парк-авеню и две дочери. Одна из них пошла в этом году в епископальную школу. Кристин на такое не решится.
Я имела весьма смутное представление о жизни Кристин, но меня поражало, с какой легкостью она отгородилась от всего былого, удалила прошлое, словно опухоль, которой наш горький опыт собственно и являлся.
Впрочем, логика ее поведения оказалось вполне ожидаемой, ведь именно Кристин предложила сменить имена, чтобы пресса наконец оставила нас в покое. Она ушла из полицейского участка, ясно видя свою цель, так, словно не голодала последние два года и не рыдала, съежившись в углу, последние три. И даже не оглянулась, не попрощалась со мной или другой уцелевшей девушкой, не забилась в истерике, как Трейси, не понурила голову, признавая поражение, будто не было долгих лет унижения и боли. Она просто ушла.