— О Анри, как больно мне слышать от вас такие слова! Что это — игра или предлог, чтобы уйти? Зачем было просить меня о свидании, если вам оно не приносит счастья и если в вас так мало доверия ко мне?
Молодого человека вновь пронизала дрожь, и, упав на колени, он воскликнул:
— Лучше бы мне встретить высокомерие и упреки; ваша доброта убивает меня!
— Анри, Анри, — вскричала Марсель, — значит, вы в чем-то виноваты передо мной! О, у вас вид преступника! Вы меня забыли или отреклись от меня — не иначе!
— Ни то, ни другое невозможно, — возразил молодой человек, — на мое несчастье мне суждено до гроба почитать вас, поклоняться вам, верить в вас, как в бога, и не любить на всей земле никого, кроме вас одной!
— Что ж! — откликнулась Марсель, охватив обеими руками темноволосую голову бедного Анри. — Не такая уж беда, что вы любите меня так сильно, — ведь и я люблю вас не меньше. Послушайте, Анри, теперь я свободна, и мне не в чем себя упрекнуть. Я отнюдь не желала смерти своему мужу, я была настолько далека от таких мыслей, что никогда не позволила себе задуматься над тем, как распорядилась бы я своей свободой, если бы она вдруг была мне возвращена. Вы же знаете, хотя мы никогда об этом не говорили, — вы не могли не знать, что я горячо люблю вас, однако сейчас впервые я так смело высказываю вам это! Ах, но как же вы бледны, мой друг! Руки совсем ледяные, и такой страдальческий вид! Вы пугаете меня!
— Нет, нет, говорите, говорите еще, — молвил Лемор, подавленный нахлынувшими на него чувствами — сладостными и мучительными одновременно.
— Так вот, — продолжала госпожа де Бланшемон, — моя совесть не может испытывать те сомнения и тревоги, от которых вы хотели бы уберечь меня. Когда мне принесли окровавленное тело моего мужа, убитого на дуэли из-за другой женщины, я, признаться, испытала потрясение и испуг. Сообщая вам об этом ужасном событии и прося вас некоторое время не появляться, я полагала, что исполняю этим свой долг. О, если преступлением было считать, что время это тянется бесконечно долго, то я за него достаточно наказана вашим беспрекословным послушанием! Но за минувший месяц, который я прожила уединенно, посвятив себя исключительно воспитанию сына и утешению родителей господина де Бланшемона, я хорошо разобралась в своем сердце и более не считаю себя столь уж виновной. Я не могла любить этого человека, никогда не любившего меня, и все, что я могла делать, — это оберегать его честь.
Ныне, Анри, у меня нет перед его памятью иного долга, кроме обязанности выказывать внешние знаки уважения, дабы соблюдены были приличия. Я буду с вами видеться втайне и редко — ничего не поделаешь! — до окончания моего траура; а через год или, если не выйдет иначе, то через два…