И с ужасом Суфия увидела, как в этот миг муж самодовольно усмехнулся ее словам. Она словно наяву услышала его хрипловатый голос: «Ты ошибаешься, дурочка. Такая женщина есть…»
Суфия порывисто встала с ложа. На какой-то миг она забыла, что стоит перед мужем в одной лишь шелковой рубахе — столь тонкой, что видны все линии ее тела. Девушка сделала два шага к окну, потом повернулась, чтобы увидеть лицо того, кого еще продолжала мысленно называть мужем. Но, увы, ей ответил холодный, безразличный взгляд серых глаз. Нет, это больше не был ее муж. Это был посторонний мужчина. И давние привычки тотчас же взяли верх.
— Ну что ж, Арно. Этот разговор более неразумно вести в опочивальне. Покинь мои покои, если ты более не мой супруг. Дождись, когда я выйду в комнату для приемов, дабы продолжить нашу увлекательную беседу.
— Вот за это я и люблю тебя, умница! Ты не стала рыдать, не стала биться в истерике. Ты прекрасно понимаешь, что между нами все кончено.
Муж явно не понял, что его выставляют за порог… Он открыл было рот, чтобы еще что-то сказать, но крик Суфии его опередил:
— Выйди, червь!
Арно отшатнулся от разгневанной женщины и, пожав плечами, встал:
— Я могу вообще уйти…
— Я сказала, незнакомец, выйди из моей опочивальни и дождись меня в комнате, более пригодной для беседы. Мне надо привести себя в порядок…
Муж презрительно усмехнулся.
— Да, ты всегда будешь одинаковой… Но, если хочешь, я выйду. Наш разговор еще не окончен.
Руки Суфии привычно надевали шаровары, набрасывали тонкий шелковый платок, закалывали его длинными шпильками так, чтобы он не падал с волос, но и не показывал ничего сверх того, что дозволено открывать взору посторонних мужчин. Голова Суфии вовсе не принимала участия в церемонии облачения.
Девушка оценивала каждое слово мужа, пытаясь понять, как давно он переменился к ней. Наконец хиджаб был завершен. Теперь можно было беседовать с этим грязным иноверцем… И Суфия решительно ступила на порог гостевой комнаты.
Арно еще был там.
— О, как ты прекрасна, Суфия. Но зачем ты спряталась от меня? Разве я не знаю каждую черту твоего лица? Разве не ласкал каждый изгиб твоего тела?
— О чем говоришь ты, иноверец? Какие черты? Чьи изгибы? Касаться себя и ласкать себя я могу позволить лишь своему мужу. Ты же более, как я поняла, не являешься им. Ты решил уйти, ибо я опостылела тебе. Мое ложе тебе нежеланно, мои ласки противны, моя забота удручает.
— Погоди, прекраснейшая… Ты неправильно поняла меня… Вернее, не совсем правильно…
В сердце Суфии радостно встрепенулась надежда. Но лишь для того, чтобы умереть от последовавших слов мужа.