В контексте Сартра горьковские видения не удивительны, но надо помнить, что написаны они за одиннадцать лет до «Тошноты» и написаны автором романа «Мать» и пьесы «Враги».
Последняя стихийность у Горького это не только мир абсурда, но и мир человеческой души. В 1920-е годы Горький решил написать «десять тысяч» русских типов. Неуловимость человеческого характера, невозможность уложить русский характер в идеологические или философские схемы Горькому открылись в 1908–1909 гг., когда он работал над «Историей русской литературы». Сущность русского характера для писателя – в его непредсказуемости, глубинности, необъяснимости. Поиск скрытых сущностей и механизмов человеческой жизни позволил Горькому достойно полемизировать с толстовской теорией непротивления: «…Как ни великолепно изображает готовность мужичка к страданиям и смерти, ради устроения мирового порядка, однако, в действительности, он ко всему этому не обнаруживает стремления, а напротив, – хочет жить и в этом желании преград себе не видит: он и снохач, и вор, и разбойник, пьяница, он и барина ненавидит, и бунтует, он ищет, где лучше, и вообще, хоть медленно, неуклюже, а шевелится, подталкиваемый ходом жизни». Первопричины этого непознаваемого русского – «хочет жить… преград себе не видит… шевелится» – Горький попытался понять, стремясь обнаружить видимые границы и пределы свободы человека.
Стихия огня пробуждает в человеке прародимые хаосы («Пожары»), которые необъяснимо увлекают его в безумие, очаровывают «волшебной силой», обнаруживают таинственную склонность к пиромании. Иначе чем объяснить оцепенение рассказчика, сторожа Лукича, «шаманские» прыжки человека в панаме, кричащего «Ур-ра-а» огню, его уничтожающему? В человеке разыгралась какая-то непонятная сила, темная и иррациональная. Не андреевские ли это беспредельности, воплощенные неповторимым пером Горького?
В спектре экзистенциальных проблем Горького едва ли не важнейшая – проблема свободы. Казалось бы, «темная ерундища», которая застраховала капитана Сысоева от всех несчастий, обеспечила ему и полную свободу действий. Но за тридцать четыре года он убедился в обратном. Он «осужден жить долго и легко, хорошо»; но «жизнь» эта как будто не его («ночью проснусь и – жду. Чего? Вообще»). «Скучает» Сысоев об одном – о «чужом огне»; а умирает, как все – «по нужде». Скорее же всего, и пленником жил, и умер он от неразрешимого вопроса: «Зачем ему мои ногти?» Свобода – в который раз у Горького – оборачивается пленом. «Темная ерундища» застраховывает Сысоева от несчастий, но не застраховывает от страха и перед тайной, и перед самой свободой. Ужас в том, что плен этот – темная сила, судьба. Каждый под ней живет и каждый под ней ходит, однако не каждому дано встретиться с ней в экзистенциальной ситуации – один на один с ужасающе-конкретным и близким ее лицом. От этой встречи человек не может спастись. Лик судьбы больше человека – он почти андреевский «Некто» (у Горького и появляется аналогичное «нечто»). Все «Некто», «нечто» – это обитатели мира за пределами умопостигаемой действительности; встреча с ними знаменует вступление человека в беспредельности, откуда не возвращаются. Не исключено, что в экзистенциальных типах 1920-х годов отразились увлечения писателя идеями коллективного бессмертия, ноосферы, парапсихологии, оккультизма, магии, теургии.