— Католикам верить в духов не полагается, — отвечаю я.
— Но видеть вам их доводилось? — интересуется Поль.
Я поднимаю на него глаза. Он один из немногих в этом дворце, кто выше меня ростом.
— Не знаю.
— Подозреваю, этот дворец кишит призраками — если они действительно существуют.
Мысли о моей несчастной, обреченной бабушке преследуют меня весь день, пока мы собираем вещи в дорогу, и даже наутро, когда мы рассаживаемся по экипажам, мне продолжает мерещиться в тумане ее лицо.
— Половина седьмого! — бушует Наполеон. — Я сказал — в шесть, а уже половина седьмого!
— Мы тут ни при чем, — оправдывается Гортензия. Она усаживается подле меня, напротив сидят Наполеон с Меневалем. — Мы все думали, что Меттерних и королева Каролина тоже едут. Но раз Каролина беременна…
Он поворачивается ко мне и сверлит стальным взглядом своих серых глаз. Однако ничего не говорит. Наверное, мне полагается выражать всем своим видом такое же стремление иметь ребенка, какое изображала Жозефина. Но я напускаю на себя абсолютно безразличный вид, и у него багровеет шея.
— Пошел! — кричит он кучеру, и кони галопом выезжают из ворот Фонтенбло. — Я хочу кое-что надиктовать, — немедленно объявляет он.
— Разумеется, ваше величество.
Меневаль бросается искать свою сумку. Он достает перо и чернила, затем — деревянную доску с бумагой для письма. И следующие три часа мы слушаем длинный и нудный перечень всего, что император желает сделать во время нашего медового месяца. Поездки на источники, посещения зернохранилищ. В списке также крепости и монастыри. А завтра, ровно в четыре утра, мы будем осматривать прядильную фабрику в Сен-Кантене. В четыре утра!
— Это все, — объявляет император в девять тридцать.
— А завтрак у нас не запланирован? — спрашиваю я.
Гортензия бросает на меня предостерегающий взгляд, а Меневаль поспешно отводит глаза.
— В поездке мы не завтракаем.
Я хмурюсь.
— И не обедаем?
— Женщине есть необязательно! — грохочет Наполеон. — Взгляни на себя! Голодающей тебя не назовешь.
Гортензия ахает, а Меневаль, кажется, сейчас упадет в обморок. Все утро проходит в молчании, а когда кортеж останавливается на обед, Наполеон кричит:
— Едем дальше!
Но молодой возница думает, что ослышался. Пять с половиной часов прошло с нашего выезда из Фонтенбло, и за это время ни у кого из придворных и слуг не было и маковой росинки во рту.
— Ваше величество? — переспрашивает кучер.
Наполеон распахивает дверцу экипажа и кидается к козлам.
— Что он делает? — недоумеваю я, а шокированная Гортензия закрывает рот рукой.
Он выхватил у несчастного парня хлыст и порет его.