– Я, вероятно, умру раньше тебя, Франциска, – сказал король, прерывая ее. – Слишком продолжительную жизнь можно также считать несчастьем для человека, если его тело не имеет твердости дуба. К сожалению, я не могу похвастаться особенно крепким организмом. В каком-нибудь затаенном уголке моей крови кроется тонкий яд, который погубит меня; я чувствую это иногда в долгие тихие ночи и прихожу в ужас от своего бессилия. Это делает меня нетерпеливым и приводит к слишком поспешным решениям, которые я сам проклинаю. Я люблю тебя больше всех на свете и потому, быть может, всего сильнее могу оскорбить тебя. Прости, если тебе придется страдать от моей болезненной раздражительности, которая чужда моей природе, но я не могу побороть ее. Какой-то враждебный демон терзает меня; я всего менее чувствую его присутствие, когда нахожусь в возбужденном состоянии, и едва начинаю успокаиваться, как он опять поднимается во мне… Ты бледнеешь, моя дорогая Франциска, я напугал тебя. В моих словах, вероятно, много преувеличенного; дело в том, что я не могу выносить ни малейшего неприятного ощущения и зрелище продолжительных страданий и полной беспомощности приводит меня в ужас, как ребенка. Но все это пройдет, и сильное душевное потрясение, вроде предстоящей борьбы за корону и жизнь, заставит меня забыть мелкие личные неприятности. Ты хорошеешь с каждым днем, моя Франциска! Как пополнели твои руки и плечи с тех пор, как ты в Фонтенбло; твои губы стали еще пунцовее, а большие глаза хотя и сохранили прежнее невинное выражение, но получили особый блеск…
– Как я счастлива, что ты находишь меня красивой, Я желала бы всегда казаться тебе такою!
Был теплый лунный вечер. Король и Франциска шли из сада к террасе, где прошлую весну Франциск считал, сколько лет прокукует кукушка. Пять мраморных ступеней вели с террасы в первую и самую красивую галерею с семью окнами в виде арок, которая была устроена королем Франциском в Фонтенбло и названа по его имени. Эти галереи представляли собой подобие продолговатых зал, великолепно украшенных живописью и всевозможными произведениями искусства эпохи Возрождения. Стремление восстановить классическую древность заметно было в картинах, статуях, разных украшениях, колоннах и пестрой мозаике. За этой галереей следовала другая, так называемая галерея Улисса, где стенная живопись изображала жизнь и приключения гомеровских героев. Эта галерея также отличалась изяществом, как все, чего касалась рука Франциска; тонко развитый вкус был в нем таким же врожденным свойством, как талант живописца или скульптора. Только этим и можно объяснить до некоторой степени, почему новый стиль, не представлявший никакого выработанного духовного принципа, не доведен был до утрировки как всякое подражание. Если удачному воспроизведению древнего классического искусства в значительной мере способствовали такие гениальные художники, как Приматис, Ле-Ру и другие, то король не хуже их мог создавать планы роскошных замков и великолепно убранных галерей. Даже теперь, идя под руку с Франциской и занятый совершенно иными мыслями, он заметил, что нужно позолотить резьбу из орехового дерева, украшавшую мозаичный свод, чтобы она гармонировала с пестрыми расписанными стенами. Лунный свет скользил по зеркальной поверхности пола необъятной залы, фантастически освещая то горящую саламандру, служившую символическим изображением короля, то богато украшенного слона – олицетворение победы при Мариньяно. Неслышными шагами шли влюбленные по гладкому полу к углублению в стене, где барельеф изображал спящую нимфу. Король остановился и нажал потаенную дверь в стене, которая тотчас же открылась. За нею виднелась небольшая освещенная прихожая, на потолке которой была нарисована Семела, погибающая в пламени Юпитера. Потаенная дверь закрылась за ними; они вышли из прихожей и, сойдя вниз несколько ступеней, очутились в анфиладе освещенных комнат, в которых жила Франциска.