– Отстань, кобель! – Янка уперлась кулачками в грудь Нечая.
– Не упрямься, а то брату скажу.
– Пусти, дьявол! – осерчала Янка. – Как узнает Мирослав…
Нечай тотчас опустил руки и отошел; поглядывая исподлобья на Янку, криво усмехнулся.
Янка еще раз осмотрелась. По двору бегали куры, подле предмостья грелась на солнце кошка. Свекор подался в село и обещал воротиться только к ужину. Муж спал… Эх, был бы на ней вместо холщовой сорочки суконный сарафан, а на голове почти прозрачный и легкий волосник да узорчатый кокошник, а на руках – кольца витые серебряные, а в ушах – серьги златые.
Янка печально вздохнула, провела ладонями по подолу сорочки, еще раз поправила повой и пошла по знакомой петлявшей тропе через поле, просторную березовую рощу, поросший крапивой и малинником овражек, на дне которого бил Игнат-ключ и, не умолкая, мурлыкал ручей. Чем более она отдалялась от двора, тем быстрее становился ее шаг; на нагретую солнцем и покрытую густыми травами поляну она вышла чуть ли не бегом.
Сколько раз она тайком виделась с милым другом то здесь, на поляне, то в покосившейся лесной клети, где по углам висела паутина, пахло перепрелым листом и гудел под крышей заблудившийся шмель; сколько добрых слов было ей сказано, миловались с сердечным будто муж и жена, но все это было мало Янке. Ей хотелось не мимолетных свиданий, когда кроме радости ощущаешь тревогу, тоску и стыд за то, что нужно будет затем лгать мужу и поневоле сносить его грубые ласки.
Ведь отрада всю жизнь обходила Янку стороной, но досаждали жирные печали, многие скорби да тяжкие работы. В детстве ее окружали многочисленные братья и сестра, рано сгорбившаяся от непосильных трудов мать, озабоченный и грубый отец. Затем наступил глад, от которого начисто вымирали города и веси, – не убереглась и семья Янки. Первой преставилась мать, потом братья, а младшая сестренка поползла в поле, – ходить ей уже было не в мочь, набрала в кулачок мягкие ржаные зерна, но ко рту поднести не успела, заснула навеки.
Заяц объявился внезапно – гладкий и румяный, вечно улыбающийся и казавшийся степенным и добрым. После полуголодного обитания, попреков и побоев мачехи, после изматывающей обыденщины он казался желанным. Отец, хмурясь, наказал: «Выходи замуж, Янка! За Зайцем не пропадешь».
Потекла новая жизнь, поначалу насыщенная свежими впечатлениями и радовавшая относительным достатком, затем угнетавшая дремучим укладом, в котором светлые чувства заповеданы и властвует скупой похотливый свекор. Свекор стал первым изводить Янку: липнул ежедневно, нашептывал: «Ты мне покорись! Хочешь сукна али орехов в меду?» Янка противилась, он пенял ей в глаза, что из худой семьи взята, что ленива, неряшлива, не бережлива, да с издевкой насмехался над сыном: «Ополоумел ты, Заяц! Нищенку в жены взял. Будет нам от нее один разор. Да и собой нелепа: вертлява и костлява». Заяц недовольно сопел, прятал глаза, а по ночам бил Янку пухлыми кулаками. Он был уже бородат, но не решался без отчего позволения слова молвить, а как отъедет отец со двора, так плюхался на лавку и ударялся в храп.