Москва же обросла подворьями, расползлась вдоль реки и от реки. Кремник почернел и стал казаться ниже, лес подле посада поредел, попятился, и церквей заметно прибавилось, и монастыри обложили предградие, как ловцы медвежью берлогу.
Особенно прискорбной оказалась для Василька последняя встреча с Москвой. Лил нудный моросящий дождь. Было так сыро, грязно и мрачно, так горько на душе, оттого что почти в одночасье потерял и мать, и службишку, так не хотелось видеться с сестрой и выслушивать ее упреки за почившую в одиночестве мать, отвечать на огорчавшие расспросы знакомых и внимать их подчас равнодушным, сожалеющим речам, что он проехал через город, не остановившись.
А мать будто присутствовала на улочках Москвы. В каждой встречной пожилой женщине ему чудилась она, каждое знакомое подворье, церквушка напоминали о том, что она была, но отныне ее нет и никогда не будет. Оттого он не только еще острее ощущал потерю любящего и печалующего человека, но с душевной ноющей болью понимал, что оборвалась так мало ценимая связь с родиной, что теперь все будет в Москве не так, как ранее и как ему хотелось; останется память, но исчезнет уверенность, что он в Москве свой, что всегда найдется угол, где его накормят, обогреют и утешат и где он на миг может окунуться в безмятежную веселую сторонушку, величаемую детством.
Чувство огромной, невосполнимой потери до такой степени огорчало Василька, что он с трудом подавлял желание громко и протяжно завыть. Он проклинал себя за то, что не ценил матери и родного очага, он проклинал человеческое безжалостное существование, которое, повинуясь какому-то злому и мстительному наказу, гонит человека в жестокий иссушающий полон, именуемый одиночеством.
Бессонная ночь сказалась. Веки тяжелели и против воли закрывались; мысли поплыли, растворяясь и исчезая, словно лед в талой воде; шапка то и дело съезжала на лоб. Василько ехал в полудреме. Забытье менялось коротким пробуждением, удивленным взглядом мутных очей на медленно меняющуюся обстановку.
Помнит он подрагивающую шею и пофыркивание Буя, да изредка косящийся в его сторону сине-огненный лошадиный глаз, да искрящийся снег внизу и по сторонам.
Только подъезжая к городу, он смог осилить дремоту, так как спешился и натер лицо снегом.
Впереди показался холм, на котором угадывались очертания высоких стен и шатровых стрелен града. Он ехал по льду реки, но не той озорной и извилистой, что огибала его село, а многоводной, широкой, несшей свои студеные струи в земли дальние, незнаемые и заветные.