Он спешился и как завороженный направился к воротам родной обители. Буй постоял немного, пожевал влажными губами снег и покорно зашагал вслед за Васильком. Будто не сам Василько шел к воротам, а кто-то другой, еще не испорченный лживыми людскими обычаями, не познавший обид и глумления, не согрешивший. Какая-то сила гнала его, заставляя не замечать сторонних звуков, не досадовать на набившийся в сапоги снег, забыть о Буе и о нелегкой встрече с сестрой. Двор манил, глаза искали приметы детства.
«Неужто это моя березка?» – изумился Василько, подойдя к одиноко высившейся подле тына березе. Давным-давно он посадил на этом месте тонкий и хрупкий саженец. И выросла береза, стоит все на том же месте, летом листвой шелестит, злую Матрену ублажая, зимой спит, сладкие сны источая, и все ждет своего часа: то ли быть ей порубленной, то ли на корню погнить либо поломаться от шалых ветров. О чем только мыслит она? Какие предчувствия томят ее? Или по-иному, чем люди, мыслит древо? А Василька кидает судьбишка, как березовый лист в ненастье: то поднимет ввысь, то бросит оземь, то давай крутить так, что улетают прочь добрые мысли и полонят печаль, смятение и злоба.
Сирые, скованные ледяной скорлупой ветви древа покачнулись от дуновения ветра, услаждая слух Василька приглушенным нежным перезвоном. Васильку почудилось, что так березка привечает его.
Вот и ворота, крытые двускатной крышей; к воротам примыкает тын. Тын – новый, собранный из заостренных лесин, еще не утративших елового духа. На их гладко ошкуренной, едва утратившей молочную белизну поверхности застыли золотистые подтеки смолы. Среди свежих лесин выделялись несколько темно-серых кольев. Василько, проваливаясь по колено в снег, подошел к ним. Усеянные частой и мелкой сетью трещинок, поливаемые дождем, иссушаемые солнцем, продуваемые ветром, они высохли, подгнили, помрачнели. Это все, что осталось от старого тына. Верно, к ним прикасалась когда-то трепетная и чистая ручонка Василька.
Как хотелось сейчас Васильку повернуть вспять время и оказаться в ребячестве: привычно стоять, прислонившись к тыну, и невесело помышлять о том, что опять ослушался матери, не пришел ко двору вовремя и потому ждет его наказание. Ему тогда мнилось, что он есть самый разнесчастный человек на белом свете; как он тогда завидовал товарищам, которым не дают таких суровых наказов, и желал поскорее стать большим, сильным и свободным.
Василько вырос, дослужился до свободы, но с какой бы радостью поменял свою вотчину на миг беспечного солнечного детства.