«Пожаловал, наконец! Али тебя выгнали в шею из златоверхих теремов?» – услышал Василько знакомый голос. Подле открытой калитки стояла в накинутом на плечи кожухе сестра и смотрела на него так же насмешливо, с укоризной, как и в былое время его детства.
Она заметно постарела со времени их последней встречи. Под поблекшими усталыми очами обозначились мягкие припухлости, мелкие и частые морщины проступали над верхней губой – из повоя, плотно обтягивающего голову Матрены, выбилась вьющаяся и тронутая сединой прядь волос.
В то же время ее лицо напомнило Васильку родителей. Особенно бросался в глаза укрупнившийся подбородок с глубокой ямочкой. Такой подбородок был у матери, и Васильку сделалось грустно и жалко родителей, сестру и себя. Захотелось повиниться перед Матреной, молвить ей слово ласковое, но обида за насмешливые и укоризненные речи заглушила расслабляющие и нежные чувства. Он решил не принимать близко к сердцу ее колкость, не вспоминать о прежних обидах, держать себя отнюдь не робко и веселым бодрым словом гасить недовольство сестры.
– Не рада гостю, сестрица! – бойко рек Василько. – Ты бы меня проводила, за стол усадила, досыта накормила, а затем и порасспрашивала.
– Приехал незвано, и за то тебя корми и пои! – уколола Матрена.
Она вызывающе резко повернулась и вошла во двор, не закрыв за собой калитку.
Василько последовал за сестрой, ведя на поводу Буя. Буй с трудом протиснулся в узкую калитку; конь совсем присмирел, почувствовав недобрый прием. Откуда ни возьмись налетел пес; шерсть дыбом, лает зло, до похрипа и в то же время вертится у ног Матрены, побаивается пришлого и его коня.
– Пошел вон, псина!.. Пошел! – замахала рукой на него Матрена. Пес отскочил в сторону, сел на задние лапы, из его утробы доносилось негодующее урчание.
– Так и будешь, сестрица, держать братца на дворе? – подал глас Василько, оглядываясь.
– Заходи уж, – будто через силу буркнула Матрена.
После морозной свежести спертый, прокопченный и застоявшийся воздух в избе показался неприятен Васильку.
– Ну и дух у вас тяжек! – пожаловался он.
– Коли противно, иди прочь!
Васильку сейчас не до задирок сестры, он осматривал избу и испытывал разочарование. Внутренность избы и вся обстановка в ней мало напоминали множество раз снившиеся хоромы его детства. Все в избе будто стояло на прежнем месте, и крыша так же круто уходила ввысь, и половицы издавали под ногами поскрипывание, но все было по-другому, казалось чуждым и источало удручавшее равнодушие.
Изба была ниже и тесней прежней, его милой избы; печь поставили устьем не к двери, как ранее, а к противоположной двери стене; и стол оказался новым, еще не утратившим древесной белизны. Только одна лавка была ему знакома – он с содроганием увидел на ней отметины, сделанные им когда-то ножиком баловства ради, и изумился, что уже нет в животе родителей, а лавка стоит себе и стоит, напоминая своим постоянством о зыбкости человеческого бытия.