– Как сказал однажды Владыка – отныне нет в Отечестве нашем ни пелейца, ни яхвина…
– Добро. Все мы тут роденийцы, через три колоды да об пень с присвистом… Ладно, теперь о деле – мечи в руках удержать сможете?
– Обижаешь, командир, – перечёркнутое шрамом лицо Бориса дёрнулось, изображая злую усмешку. – Ты их нам только дай.
– Что, значит, дай? Пойди и возьми.
– И возьму! – пограничник покосился на кривую саблю шамана, которую Матвей за трофей не посчитал. – Я хоть голыми руками…
– А вот это лишнее.
– Да я их…
– Ты их, – согласился Барабаш. – И они их. Мы все их. Ну что, бойцы, пошли добывать оружие и славу? Знаю я тут одно местечко…
Часовой у огромного каменного амбара, превращённого глорхийцами в склад трофейного оружия, отсутствовал. Нет, сам он, конечно, был, но вот мысли сидящего на корточках и раскачивающегося из стороны в сторону степняка пребывали в прекрасном далёко, прихватив с собой за компанию разум и сознание. А кожаный бурдюк с утаенным от всех чёрным кумысом ещё наполовину полон. Или наполовину пуст?
Воин не ломал голову над подобными вопросами, он пил и пел. Пил, громко хлюпая и отрыгивая, а пел молча, где-то внутри себя. Песня получалась грустная и печальная, как судьба старшего брата, сожженного недавно, буквально только что, колдовством имперской охранной печати. Разве это смерть? Разве это достойная сына степей смерть? И какое может ожидать посмертие после гнусной мерзости проклятого огня? Ейю-бааттор заслужил большего, да будет милостива к нему Небесная Кобылица!
Кочевник так и умер в счастливом забытьи. Лишь чуточку громче замычал, когда чья-то рука закрыла рот и потянула подбородок вверх, заставляя запрокинуть голову, а по горлу прошёлся тупой зазубренный тесак. Толчок в спину, и часовой упал лицом вниз, прямо на опрокинувшийся бурдюк, мешая горячую кровь с шипящим и пузырящимся чёрным кумысом.
– Молодец, Ерёма, растёшь над собой! – похвалил старший десятник ощупывающего труп профессора. – Самочувствие-то как?
– Нормально, – Баргузин пожал плечами и прислушался к внутренним ощущениям.
Нет, действительно нормально, только ноги гудят да жрать хочется так, что желудок уже не воет, а скулит тонко и жалобно, выпрашивая забросить в него хоть что-нибудь. Хоть суслика сырого прямо в шкуре – лишь бы было. А Матвей странный какой-то, недавно ещё ругал ругательски, а сейчас о самочувствии спрашивает. Стареет, наверное, потому становится добрым.
Слева послышалось уханье горной совы и сразу же – тявканье серебристой лисицы. Тихий голос из темноты сообщил:
– Мы закончили, командир.