Позднее в ее автобиографии, написанной под диктовку, будет сказано с затаенной болью: «Если бы не долг перед близкими, подчиненными и фирмой, я бы не выдержала, сдалась».
Для такого замкнутого человека, как Елена, это предельная откровенность, других жалоб мы не найдем. Вернувшись в Нью-Йорк, она по привычке хотела молча взяться за работу и трудиться до изнеможения изо дня в день — других обезболивающих средств у нее в распоряжении не было. Хотела сделать вид, будто ничего не случилось, будто Хорес жив. Но вместо этого она запиралась у себя в кабинете и неподвижно сидела перед заваленным бумагами столом, не в силах чем-нибудь заняться, в полном одиночестве, в черной пустоте. Она ни с кем не делилась своей тоской. Служащих удивляло ее холодное самообладание. Кто-то даже осмелился высказать это вслух.
— В горе одни рассыпаются в прах, а другие каменеют, — сухо произнесла Елена в ответ.
Но однажды к ней пришла подруга, гораздо моложе ее, которая когда-то была близка с Хоресом, и безыскусно выразила Елене искреннее сочувствие. Мадам спокойно выслушала ее, поблагодарила, а когда та ушла, заперла за ней дверь и опустилась в кресло.
— Я не могла плакать, а теперь могу, — сказала она едва слышно, голос у нее задрожал, пресекся, и Мадам разразилась рыданиями.
Фраза, что расколдовала Елену и позволила ее скорби излиться, звучала предельно просто: «The show must go on». И еще подруга прибавила: «Ты глава клана. Ты сможешь пересилить боль и вести нас дальше». Будто боксер, который встает едва живой и держится, пока не прозвучал роковой удар гонга, Мадам решила в который раз, что не смирится перед судьбой. Она собрала последние силы и продолжила путь к давно намеченной цели.
Старинный друг Патрика Сесил Битон сообщил ему в письме, что Грэхем Сазерленд выразил желание написать портрет Мадам. Знаменитый английский художник к тому времени уже написал Сомерсета Моэма и Уинстона Черчилля, причем, по всеобщему мнению, великолепно, мастерски. «Такую возможность нельзя упустить, — настаивал Сесил. — К тому же это будет его первый женский портрет».
Елена согласилась без колебаний. Ей нужно было отвлечься и отдохнуть. Три года назад после смерти князя она позировала Пикассо, теперь будет позировать Сазерленду. Все повторялось.
И еще она страстно любила Лондон. Он напоминал ей об Эдварде, об их редких минутах счастья, в этом городе под звон колоколов церкви Сент-Мэри родились их сыновья. Ни в одном городе мира не ощущалось такого воодушевления, такой интенсивной энергетики, казалось, ее можно пощупать. Мадам бодрила здешняя атмосфера. К ней словно вернулась молодость. «Если бы я сохранила прежнюю фигуру, то покупала бы одежду только в Лондоне. Признаться, меня утомили бесконечные парижские показы новых коллекций, изматывающие примерки и несусветная дороговизна», — твердила она. Тогда как раз зарождался Swinging London («свингующий Лондон»). На Карнаби-стрит открывались первые необычные магазинчики: «I was Lord Kitchener’s valet», «Biba» и другие. Вскоре «Beatles», «Who», «Rolling Stones» начнут выступать в «Marquee Club». Мадам очень чутко улавливала новые веяния в искусстве и давно мечтала коллекционировать поп-арт. Теперь она поняла, что именно ее любимый Лондон, сердце доброй старой Англии, задавал тон всей Европе. И, как всегда, Америка лишь подражала ему.