— Водитель, — растерянно позвал Аркадий Лукьянович, — вы, собственно, куда едете?
— А вам куда? — не останавливая автобус, спросил водитель.
— Мне в это… Михелево.
— Центральная усадьба или бараки?
— Центральная, — ответил Аркадий Лукьянович. В бараки ему явно не хотелось.
— Можете сейчас выйти, — сказал водитель, останавливая автобус и открывая двери.
Аркадий Лукьянович подхватил раскрытый портфель и торопливо вышел во тьму. Тьма была первородная, как до сотворения мира. Лишь позади освещенный автобус и вдали слабые, полуживые огоньки-комарики носились роем.
— Водитель, — испуганно сказал Аркадий Лукьянович, — а где же эта?.. Центральная? Где Михелево?
— Напрямую до развилки, — сказал водитель, — а оттуда минут двадцать ходу…
— А вы что ж, туда не едете?
Мне в другую сторону.
— Нет, — заупрямился Аркадий Лукьянович, — я билет купил, а вы меня в поле оставляете… Какое же это Михелево? Это поле… — и ухватился руками за надувшуюся резину, не давая дверям закрыться.
— Пусти двери! — по-звериному коротко рыкнул водитель. — Я тебя прямо к дому доставлять не обязан, долгогривый, — добавил он уже сверх нормы, намекая тем самым на длинные волосы Аркадия Лукьяновича.
Аркадий Лукьянович заметался. Расстегнутый портфель, как расстегнутые брюки, мешал активным действиям, а между тем водитель возвышался над ним статуеобразно, подобно скульптурному изображению диктатуры пролетариата.
— Я кандидат физико-математических наук, — пытался обрести достоинство Аркадий Лукьянович. Это была уже совсем политически неграмотная формулировка. За такие слова в 1917 году вполне могли застрелить. Но водитель лишь с шумом запер перед самым носом классового врага двери в светлый мир автобуса, оставив Аркадия Лукьяновича тонуть в окне тьмы.
Тьма глухо рокотала, и Аркадию Лукьяновичу казалось, что он слышит грозный плеск ее волн. Впрочем, постепенно глаз освоился, и стали различимы бугры, кучи, какая-то неровная, разоренная местность. Но чуть левее — что-то вроде газона. Аркадий Лукьянович застегнул портфель и пуговицы пальто, которые уцелели все, кроме двух, потерянных еще на станции В.
Как всякий интеллигент после скандала, он уже упрекал себя, насмехался над собой, жалел о своих дурных качествах, спровоцировавших на грубости, очевидно, усталого рабочего человека.
«Пойду по газону, — решил Аркадий Лукьянович, — там уж точно не разрыто».
Он сделал несколько шагов напрямик и рухнул в яму, ослепленный сильной болью в левой ноге.