Глава вторая
«Аглицкий дохтур»
1787 год. Ак-Мечеть. Постоялый двор
Нельзя сказать, чтобы Емельян Егоров отличался какой-то особой сообразительностью. Верностью делу и службе — безусловно. Честностью — несомненно. Но каких-либо других качеств, которые помогли бы ему продвинуться по службе, не проявил. Именно поэтому он в свои почти сорок лет прочно застрял в фельдфебельской должности и сержантском звании. И это его вполне устраивало. Дураком и простофилей его, кстати, тоже никто не называл. И не потому, что обидчиков могли остановить косая сажень в плечах и богатырский рост Емельяна Савельевича, из-за которых он и угодил в свое время в привилегированный Измайловский полк, а просто потому, что он таковым не был. Ведь не всем же, в конце концов, за чинами гоняться да «карьер» строить. Кому-то надо и служить, то есть честно выполнять порученное дело.
Можно сказать, что Егоров был образцовым солдатом. С инициативами не лез, но и в кустах не прятался. Другими словами, честно тянул свою солдатскую лямку. Хотя, конечно, служба, которая выпала на его долю, научила его многому. Шутка ли сказать, последнюю русско-турецкую кампанию, победоносную, прошагал от первого дня до последнего, как говорится, «от трубы до трубы»! «Тут тебе, брат ты мой, такая школа жизни, какую никакими умными книгами не возьмешь, — любил говаривать Емельян и всегда добавлял: — Храни Господь его сиятельство, фельдмаршала нашего, Суворова Александра Васильевича, на долгия годы!»
Погрузившись в воспоминания, Егоров размашисто перекрестился. Сослуживцы его, подпрапорщик Григорьев и рядовой Хресков, входившие в конвой, посланный сопровождать раненого Резанова, трусили по бокам обоза. Хресков на ходу дремал, а Григорьев, заметив жест Егорова, озорно подмигнул.
— Чё, Емельян Савелич, никак нечистый привиделся? — придурковато хихикнул он.
— Сам ты нечистый, Григорьев! Будя чертей-то средь бела дня поминать! Смотри, накличешь беду! — И Егоров озабоченно покосился на поручика, который белый как снег неподвижно лежал на мешках в телеге.
Фельдшер Макшаллан, приставленный Роджерсоном смотреть за Резановым, неподвижно сидел рядом с раненым и тупо глядел в сторону, на однообразный степной пейзаж. Маклашка, так его прозвали в полку солдаты, будучи, как и Роджерсон, британского «замесу», русский знал плохо, потому по большей части молчал.
«Да… чтоб вы тут мне ни говорили, а все хуже нашему Николаю Петровичу! Это я вам как на духу скажу!»
Ясное дело, что подобные монологи Егоров произносил про себя, вслух высказываться он не мог, да и не спрашивал никто его мнения.